Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

А бюро? Вот именно.

“Кажется, здесь твои книги все”. Мама робко показала на новые,

чужие и, значит, мертвые полки. “А бюро?” — спросил ты, склонясь над суповой тарелкой.

Бюро забрала сестра. Видно, если жизнь заставит, можно обойтись и без мужичков. Впоследствии, правда, бюро тоже оказалось в антикварном магазине (у другого директора, у честного). Ты дулся на сестру страшно. Она оправдывалась семейными трудностями. За бюро действительно хорошо заплатили.

Что ж, недаром вы называли его пушкинским. Нет, не потому, что принадлежало Пушкину, а потому, что если бы Александру Сергеевичу предложили сесть за это бюро, то он бы не отказался. На задней стенке посвечивало клеймо мастера и дата “1832”.

Разумеется, ты не Пушкин (хотя в юности хотел быть похожим на Лермонтова), но в любом случае ты первым претендовал бы на бюро. Ты кричишь иногда в оправдание, что знаешь автора лучшей поэтической строчки 1982 года: “И на нем был слой медалей аж до самых гениталий”. Правда, мило? Разумеется, ты не представлял себя за откинутой крышкой пушкинского бюро сочиняющим подобные, так сказать, афоризмы. Но издали, издали можно любоваться их благородием? В конце концов, тебе известен автор и лучшей строчки 1998 года (кстати, она, как и про медали, тоже с политическим намеком): “Не виноваты врачи в качестве вашей мочи”. А вот строчку про монашку Перпетую ты никогда не предназначал для печати. Так что не правы те, которые разочаровались в твоем морально-нравственном облике.

Но было не только бюро. Был еще столик-бобик. И это не потуга на рифму, просто название, данное за сходство с бобом. У таких столиков овальная форма с выемкой. Прибавьте к этому маркетри (накладной рисунок столешницы), сухопарые ножки, готовые пройтись менуэтом, — вот и портрет бобика. Мама оправдывалась, что его не взяли из... жалости! Как бы он чувствовал себя в новой тюрьме-квартире? Это только люди, как блохи, ко всему привыкают. Хорошие вещи быстро разобьет паралич (двинешь по столику ягодицей в тесноте современного жилья — тут ему и каюк). Потому бобика торжественно перенесли через переулок, и он упокоился навсегда в неизвестных кишках хранилища известного художественного музея. До сих пор непонятно, почему его нет в залах. Или в нем мало дворянской крови?

Я перечислил только ту мебель, которая стояла в ваших двух комнатах (венские стулья, понятное дело, не назвал, да и железные кровати с шишечками выпали из списка). Но в квартире (не считая чулана, где можно было жить и, говорят, жили в 1920—1930-е) было еще три комнаты. Да, я забыл упомянуть, что пятикомнатную квартиру деда ждала после революции заурядная доля. Квартиру делили, делили, делили, снова делили. Даже дружба со знаменитым Шуховым не уберегла. С другой стороны, почему не уберегла? Умер дед своей смертью и в своей квартире. Практика, благодаря Шухову, у него была до последних дней, т. е. до 1934 года. К шуховской

радиобашне на Шаболовке дед тоже приложил руку. Так же, как Шухов, дед был инженером. Мосты, железные перекрытия — это его стихия.

Шухов знал ему цену. Навес над перроном Киевского вокзала они проектировали вместе.

Шухов стал признан после стеклянной крыши Верхних торговых рядов, Ива2нов (мой дед) — после светового фонаря в Пречистенском особняке Морозова. Фонарь в данном случае — тоже стеклянная крыша. Конечно, в десятки раз меньшего размера, чем крыша торговых рядов. Но какой формы! Дед придал фонарю вид спины морского животного. Сходство особенно заметно осенними вечерами, когда накрапывает серый дождь. Но не думайте, что это просто выгнутая линия. В середине стёкла карабкаются вверх, будто фонтан, извергаемый кашалотом. Я не знаю, надо ли уточнять, что крыша вот уже сто лет стоит без ремонта. Кстати, Гильдельбранд, живший в доме напротив, поддевал деда неизменной остротой: “Каждое утро, просыпаясь, дорогой Димитрий Андреич, я перво-наперво смотрю, не свалилась ли ваша крыша...” — “И что же?” — невозмутимо уточнял дед. “Держится покамест”.

Дед все-таки недаром был награжден малой серебряной медалью Ассоциации французских инженеров. Его проект легкого подвесного моста через Оку выиграл вторую премию в 1908-м. Именно тогда дед съездил во Францию. Как ни странно, это была его первая поездка туда. А двумя годами ранее вместе с Шуховым они побывали в Лондоне: осматривали знаменитый Хрустальный дворец — творение полусумасшедшего Джозефа Пакстона — королевского садовника, специалиста по возведению теплиц и по совместительству отца современной стеклянной архитектуры. Дворец сгорел в 1930-е, ставши с тех пор легендой. А в кабинете деда всегда висела сделанная Шуховым фотография этой хрустальной легенды. На переднем плане — плотный мужчина в котелке и с тростью под мышкой — это мой дед. Рядом — девушка в белом платье с уже немодным турнюром.

Это его будущая жена, соответственно — моя бабушка. Она была англичанкой. Впрочем, звали ее (потом, после того, как дед увез ее с собой) Елизаветой Васильевной Ивановой, после 1917-го еще и с ударением на третьем слоге. Дед обучил ее русскому языку. Но с акцентом бабушка боролась (выходя на коммунальную кухню) молчанием. Точнее, приветливым молчанием. Впрочем, в тот солнечный летний день, когда Шухов сфотографировал молодых на фоне Хрустального дворца, а не на фоне их будущей нехрустальной жизни, они улыбались так, как никогда уже не улыбались впоследствии. Как же? Беззаботно. Вообще-то моего деда никто не называл беззаботным человеком. А вот, пожалуйста, мог и таким быть. Наверное, тогда он и задумал покорять Европу.

Он ее покорил. Свидетельством чего была не медаль (ее продали на сухаревской толкучке в 1921 году), и не французский диплом (в те же годы дед благоразумно сдал его на хранение в Политехнический музей), и даже не меню торжественного обеда в честь лауреатов (вам, м. б., перечислить блюда?), а... крокодил! Вернее, портфель из крокодиловой кожи. Самая любимая вещь моего деда. Самая дорогая вещь, если о деньгах и если вычесть золотой браслет, подаренный бабушке на свадьбу. Самая экстравагантная вещь, если видеть, как вокруг медного замочка идет кружок, выложенный крокодильими зубами. И самая нелепая вещь: ведь не будешь ходить с таким портфелем на лекции куда-нибудь, к примеру, в Музей коммунального хозяйства (с 1921 по 1924 год дед именно там читал лекции).

3

Конечно, подобной деятельностью дед занимался не от хорошей жизни. Выступления в “коммунальном хозяйстве” — это еще куда ни шло. А лекция перед красноармейцами о пользе канализации — как вам? В крокодиловом портфельчике лежал пожелтевший квиточек, приглашавший на эту лекцию 10 мая 1921 года в казармы имени Л. Д. Троцкого, по адресу: Хамовнический плац, 13. Нельзя даже сказать, что тема была совсем чужда Дмитрию Андреевичу. Дед был знаком с инженером Щекотевым, разработавшим проект второй очереди московской канализации 1902 года. Да и у самого Леонардо были рисунки не только махолетов, но и усовершенствованных стульчаков. Не исключено, что представься Леонардо такая возможность — выступить перед швейцарскими стрелками в каком-нибудь 1496 году с лекцией о пользе нового устроения стульчака, то он бы за нее ухватился.

Деда спасало происхождение. И в смысле лекции, и в общем смысле. В общем смысле это означает то, что блеск его пенсне истолковывался в благоприятную сторону. Конечно, он обуржуазился. Пятикомнатная квартира — как-никак пятикомнатная квартира (пусть и ужатая). Но ведь во всех анкетах было означено “крестьянин”. Разумеется, тонкости судьбы в анкетах не упоминались. Дед рано осиротел и был взят на воспитание в семью зарайского купца Аршинова, не имевшего детей. Аршинов верно понял склонности мальчика, дал ему возможность получить образование, завещал после своей смерти пятую часть имущества (остальное пошло на монастыри и богадельни там же, в Зарайске). Дед всю жизнь был благодарен приемному отцу, хотя фамилия у него осталась своя. И не Ива2нов, а Ивано2в. Ива2нов же стало приобретенным. И он не спешил от этого отказываться потом.

Ну а в смысле лекции происхождение помогало потому, что дед хорошо себе представлял кругозор солдатиков. Им действительно преинтересно было послушать о канализации, о белоснежных ночных вазах и о мраморных умывальниках, приобщиться, так сказать, к культуре. Дед еще не был скептиком. Он еще верил в идеалы русской интеллигенции. Но на тетрадном листочке он все-таки позволил себе записать (по-немецки, и не отдал благоразумно в Политехнический музей на хранение) кое-что об эпохе: “Теперь вся жизнь похожа на деревенский нужник, в котором копошатся опарыши”. Вам не кажется, что это лучшая строчка 1922 года? Я имею в

виду лучший русский верлибр. Впрочем, не исключено, что это цитата из Гейне; там, в этих листочках, есть стихотворение Гейне по-немецки. Но возможно, что это никакой не Гейне, а вот если бы кто-нибудь чересчур дотошный (и читающий по-немецки) спросил деда, он ответил бы: “Конечно, Гейне. Такой поэт, революционный”. Даже крокодилы, которым нечего бояться, выкрашены в защитный цвет.