Воровские истории города С - Ангелина Прудникова

Приехавший по вызову врач увидел на полу аккуратной, чистой кухни мужчину, валявшегося в луже крови, и рядом — голосящую без слов женщину. Успокоить ее не удалось: она билась в истерике (о себе или о муже сожалела в этот час Елена?). Аникин был жив, его госпитализировали: нож проник ему в легкое — его пришлось ушивать. По счастью, Елена ударила его с правой стороны груди. Саму Аникину даже не взяли под стражу: кто-то должен был ухаживать за больным ребенком.

Показания следствию она, протрезвев, давать отказалась: во-первых, берегла себя — не хотела все заново переживать; во-вторых, ей казалось ужасным, что все это произошло с ней, что не ее, а она на этот раз изувечила кого-то, что вообще оказалась на это способной — ей хотелось все забыть, забыть — тогда ничего не станет, все вернется на свои места.

Но бывший муж ходил с дыркой в груди, и суд состоялся через три месяца, летом. Аникин не потребовал сурового наказания для бывшей жены: уж слишком не просты и глубоки были корни их конфликта, ребенку нужна была мать, да и сам он был потрясен случившимся. На суде к тому же выяснилось, что отличный производственник неоднократно побивал раньше жену и, тянувшуюся к нему снова, уже после развода, даже истязал: связывал, мучил, порвал жгутом из полотенца рот…

Суд был снисходителен к вполне, как оказалось, вменяемой преступнице, такой милой и приятной, плачущей женщине с расшатанными нервами, определив ей наказание условно: что ж, бывает так, что и собака иногда кусает руку, в которой зажата истязающая ее палка…

Хобби, ставшее опасным

В расцвете лет стать преступником, псу под хвост — трудовую биографию… Это ли не примета нашего времени? История эта не так давно произошла с нашими заводчанами.

Трое детей — это вам не баран чихнул. Их кормить надо. И Александр был кормильцем семьи: на заводе вкалывал, в передовиках ходил, грамоты получал, да еще инструмент кой-какой на продажу изготавливал — это уже на пропой, чтобы от семьи не отрывать и чтоб женка — ох, строга! — не знала. Но настали тяжелые времена: с зарплатой задержки, платят по чуть-чуть, — и стал Александр только продажей инструмента спасаться. Дисциплины на заводе никакой не стало: хочешь — на себя вкалывай, хочешь — пьяным ходи, хочешь — воруй, чем многие с удовольствием и занимались. А Александр наш — всем понемногу: на пропой-то уже приворовывать пришлось. Украл — продал — выпил, украл — продал — выпил. В общем, не пропадал.

Как он в феврале рубашку у товарища из шкафчика, в раздевалке, вытащил — и сам не понял. Может, выпивши был. Да и не подошла ему рубашка-то, свояку пришлось ее подарить. Но на этот раз с рук не сошло: дознались, кто украл, судили, исправработы ему определили, а после отпуска с завода поперли. А ведь двадцать три года Александр родному заводу посвятил. Был кузнец — стал безработный. С горя так Александр надрался — своих не узнавал. «Свои» же, наверно, у него из кармана «отпускные» и вытащили. Домой, к семье, ни с чем пришел, а там — дети… Ну, с Галиной разговор короткий вышел: «Я тебя, забулдыгу, кормить не буду. Денег нет — и жранья тебе нет. Катись куда хочешь и где хочешь питайся». Крутая у него женка, Галина, из глухих северных районов. А Александр — человек мягкий, южный (в Ташкенте родился), но вспыльчивый, горячий. Обликом на чечена больше похож, хоть и русский — Лесников по фамилии. Но в темном углу с ним, мягким, тоже не приведи Бог кому встретиться…

Унывать сильно после «изгнания» Александр не стал. Слово жены — закон, да и то: виноват он сам. И решил он «покатиться» на собственную дачу — инструмент кой-какой взять, продать его. На даче зимой, вообще-то, и прожить можно: у соседей полные погреба, он их уже досконально изучил. Не сеял, не пахал, а картошкой свою семью всю зиму баловал.

Перед отъездом встретил Александр Еремина Леху — тоже пьянь и неработь: устроиться два года никуда не может; но парень он покладистый, увалень такой, хоть и тощий. С ним вдвоем на дачу и поехали — тот литровку шила где-то раздобыл.

На даче расположились — красота: выпивка есть; дернули по стаканчику, да жрать тоже охота. И инструмент, как оказалось, у Александра весь кончился: нечего продать — продан уж давно.

В поселке дачном никого — март, середина недели. Лишь один мужик дрова заготовляет, стучит топором где-то в лесу. Дернули еще по стаканчику.

— Ну что, Леха, пойдем промышлять? — Александр похлопал по ладони ржавым гвоздодером. Как он у него в руках оказался, Алексей заметить не успел. — Закусь найдем и еще чего-нибудь прихватим — мужики вокруг справные живут, инструмент у всех имеется, сам их когда-то недостающим снабжал. Зачем его сейчас изготовлять, когда кругом инструмента навалом? Зря раньше ломался, давно бы поумнеть…

— Ты что, у них в домах был?

— Приходилось иногда — соседи ведь. По делам, а то и так, выпить. Да они мне все знакомые, в одном цехе работали.

— Что, у своих брать будешь? — испугался Алексей.

— Все мы свои, советские, — осклабившись, отпарировал Александр. — Бывшие, правда. Здесь чужих дач нет — все свои строились, так что без вариантов. Ты скажи: жрать хошь? — Леха кивнул. — Тогда пошли.

Был белый день, но на улице не было никого. Встретили «лесоруба», спросили закурить и отправились дальше. У крайней Дачи Александр скинул с плеча мешок и взялся за гвоздодер. Хлипкая дверь, жалобно скрипнув, быстро поддалась.

Из продуктов они не нашли ничего, кроме банки консервов, но зато забили мешок и рюкзак инструментом, прихватили газовую плитку и баллон — в общем, все, что можно было сбыть на рынке. Вернулись, довольные, на дачу, продолжили начатую трапезу. С килькой и попойка веселее пошла.

Быстро стемнело. Александр, разохотившись, предложил дружку пошуровать в дачах еще разок. Никого нет, никто за руку не возьмет — чем не жизнь!

На этот раз взяли с собой санки, фонарики. Далеко не пошли — вскрыли тем же манером дачу напротив и, засунув в мешки тот же набор предметов, прихватили еще лампу, стекла к ней, будильник и одеяло. Будильник понравился Александру, а Лехе притянулось ватное одеяло в розовом пододеяльнике — тепло, и дом напоминает.

На утренней дежурке друзья отправились в город, оставив двери двух вскрытых дач полыми. На рынке в тот же день продали половину товара за бесценок, поделив добычу меж собой: каждому досталось по сотне рублей. Остальное отвезли на Ягры, в Лехину убогую комнату.

А в поселке сосед-«лесоруб», который еще с вечера заметил, что приезжие шатались по улице с фонариками, утром, словно Нат Пинкертон, осмотрел те дачи, к которым по глубокому, нетронутому снегу вели характерные следы «чуней» — обуви от костюма химзащиты, в которые был обут «чеченец», и следы валенок тощего, тащившего за собой сани с поклажей. Двери оказались взломаны, хозяев на дачах не было. Подозревать больше было некого — ведь в поселок никто, кроме «чеченца» и его дружка, не приезжал… Когда в конце недели появились наконец владельцы домов, он им рассказал о своих наблюдениях.

А мужики тем временем пропивали награбленное. Леха на радостях загулял так, что куда-то пропал. Когда Александр наконец нашел его и снова стал звать на рынок, чтобы продать очередную партию «товара», тот виновато закуксился: ни плитки, ни баллона у него уже не было. Все, включая инструмент, у него похитили бомжи, с которыми он пропивал на неделе вырученные денежки. Делать было нечего: вор у вора дубинку украл… Александр отступился от подельника.

Вскоре Лесников и Еремин были задержаны. Им предъявили обвинение, хотя и оставили на свободе.

На скамье подсудимых их тандем смотрелся комично: этакие Дон Кихот и Санчо Панса; только на этот раз экстерьерами поменялись: Лесников приземистый, Еремин длинный и тощий.

Во время суда Лесников вел себя уверенно, повествовал четко и исчерпывающе, не позабыл попросить прощения у ограбленных дачников. Его «оруженосец» что-то мямлил вслед за ним. Потерпевшие к ним были настроены не агрессивно, но на Лесникова смотрели с омерзением, как на крысу: свой же, работали вместе, жили рядом, — и у своих украл…

Ни Еремин, ни Лесников ранее судимы не были, если не считать недавнего (месяца не прошло) досадного случая с рубашкой; у Лесникова был семилетний ребенок (остальные успели вырасти). Половину вещей они вернули мужикам, остальное Лесников, который за период следствия устроился на работу, клялся отработать в ближайшее время… Они оба рассчитывали на снисхождение судей: за что их сурово наказывать — они ничего такого не сделали…

Приговор грянул, как гром с ясного неба: Лесникову — три, Еремину — два года реального лишения свободы. Кузнец стоял, этим громом словно пораженный, с остановившимся взглядом. Еремину, казалось, вот-вот станет плохо: лицо его исказила плаксивая гримаса… Немая сцена в зале без аплодисментов. Нет, не для рыцарских подвигов объединились эти два человека. Взлом, грабеж, а Лесников вообще обнаглел — мало, видно, был наказан; да еще вовлек в грязное дело человека…