Рассказы и стихи - Олив Синиор

Тики-тики были настоящими подданными. Они никогда не покидали свою королеву.

Кинешь в воду хлебную крошку — они тут же вынырнут и тучей бросятся на добычу. Кинешь в воду камешек — они метнутся прочь. А если их не трогать, тики-тики будут шустро плавать взад-вперед, бессмысленно и беспорядочно, но не сталкиваясь и даже не дотрагиваясь друг до дружки. Тики-тики были быстрее ласточек.

Сначала она просто робко наблюдала за ними, присев на корточки на мелководье: плавать она не умела и боялась воды. К глубокой стороне пруда она вообще не приближалась: вода там была черная от противных и скользких зеленых водорослей, живших на дне. Там было так глубоко — ничего не разглядеть, даже солнце не пробивало эту толщу, даже тики-тики не откликались на ее зов, если не бросить им крошку.

Однако со временем она полюбила именно этот край пруда. Ее тянуло сюда, потому что подпорная стена была такая ровная и гладкая сверху и даже вполне широкая — идеальная сцена для ее концертов.

Каждый день, едва дом затихал после обеда и дедушка с бабушкой начинали похрапывать в спальнях, она пулей выскакивала из кровати и — на улицу. Она бежала прямиком к пруду и петь начинала еще по дороге. Она знала всего две песни, вернее, полторы, и никогда заранее не загадывала, с которой в этот день начнет. Если первой выпевалась «После бала», она медленно и скорбно вальсировала, приближаясь к самой кромке.

Сто разбитых, навеки печальных сердец,В этой жизни так радостей мало,В ней разлуки, трам-пам и известный конец.После бА-А-А-ла, да-да, после бА-А-А-ла:

Заканчивала она обычно на громкой ноте, выделывала ногами замысловатое па и оставалась очень собою довольна. Она могла повторять эту песню сколько угодно, хоть сто раз, могла, словно репетируя, возвращаться к только что пропетой строке или такту. Ко второй песне она приступала не сразу, в перерыве чистила апельсин, чтоб было чем подманивать тики-тики. Сначала, когда кусочек только падал в воду, тики-тики порскали прочь, потом мгновенно возвращались и снова разочарованно расплывались кто куда. Иногда она пела без слов, просто мурлыкала привычный мотив и кружилась в вальсе по краю пруда.

Вторую песню, «Расскажи моей мамаше», она любила все-таки больше. И возле пруда могла наконец дать полную волю своим чувствам, ведь ни дедушка, ни кто другой не услышит ее из дома и не шикнет, чтоб не шумела.

Ты рАс-ска-жИ мо-Ей ма-мА-ше,Скажи, что й-Я ей-Я лю-блЮ-Ю-Ю:

— выпевала она старательно и четко. А потом все громче, посылая звук к самым небесам:

Пу-скА-Ай дА-мой не ждЕ-Ет, не чА-Ает,СегО-Одня к нО-Очи й-Я умрУ-У-У.

Тут подступали самые сладостные и горькие строки. Она набирала побольше воздуха.

Скажи, что блИ-Иже нет и крА-Аше,Что в мире нет ей-Я-А милей:

Пропев заветный куплет, она глядела на Колумба и его дам — понравилось ли? — и завершала песню на неимоверной торжествующей ноте. После чего раскланивалась под аплодисменты подданных — трех черепах и миллионов тики-тики (слетевшиеся послушать стрекозы в счет не шли, уж слишком прозрачны были их крылья). Каждый раз она давала песне новую трактовку, добавляла новые краски. И длиться это могло хоть до вечера.

Трам-пам-пам-пам, трам-пам-парайра,Сегодня к но-о-чи я умрУ-У-У.

Иногда она успевала проскользнуть в свою комнату до пробуждения домашних, чаще же ее грубо возвращал к реальности голос посланной за нею Пегги. И она со всех ног бежала к дому, чтобы поспеть на ужин.

Каждый новый день был похож на предыдущий. Завтрак, нудный, тягучий урок с мисс Джонс, затем обед и — послеобеденная прогулка к пруду. Вскоре эта прогулка стала единственным смыслом дня, ради нее и стоило жить. Ничто не могло ее удержать в доме. Внезапная свобода и собственная безраздельная власть над маленьким мирком пруда заворожили ее совершенно. Да и тики-тики с черепахами несомненно радовались ее приходу. Ведь их жизнь тоже тосклива: Ее долг — навещать их каждый день! Она не бросит их на произвол судьбы.

Все больше тянуло ее в густо-зеленые глубины пруда. Иногда — вопреки ожиданиям подданных — она запевала не сразу, а склонялась над темной водой и всматривалась, стараясь проникнуть все глубже и глубже, туда, куда не достает свет, не доплывают тики-тики, до самого дна, до центра земли: Все труднее ей было отрывать взгляд от водной глади, потому что из воды смотрело другое, очень знакомое лицо и тянуло, тянуло к себе: Черты лица были ее, но — быть может, это умирающий мальчик из «Воскресной книги живой поэзии»? Или солдатик, что пишет письмо матери? Каково им там, на той стороне, в ином мире? С каждым разом ее тянуло вглубь все больше; огромных усилий стоило оторваться и не глядеть в пруд, не покидать реальный мир, в котором ива шелестит над головой, а не колышется отражением у ног. Но она наконец отрывалась, смеялась над тики-тики и, точно демонстрируя свою над ними власть, принималась танцевать и петь.

Скажи, что блИ-Иже нет и крА-Аше,Что в мире нет ей-Я-А милей:

Дни шли. Постепенно игра снова изменилась. Она больше не склонялась над водой, не вглядывалась в черные глубины. Ею овладела отчаянная дерзость. Она кружилась все ближе и ближе к краю, без остановки, без конца, кружилась и кружилась — пока не задохнется и не повалится на траву у берега. Она уже не вкладывала в песни душу, не выпевала каждое словечко, а, наоборот, тараторила их, точно скороговорку, точно весь мир вокруг заторопился, слетел с тормозов, и ей тоже надо поспеть. И она смеялась, представляя, каково глазеть на нее снизу, каким нелепым кажется ее подданным этот ускоренный, карикатурный танец. А как удивятся все, кто живет в глубине: и девочка с ее лицом, и умирающий в Новый год мальчик, и смертельно раненный солдат, — как удивятся все они, если в один прекрасный день она вот так же закружится да и соскочит прямо в воду и окажется возле них, на другой стороне. Как поразятся ее подданные! Респектабельный Колумб и его дамы. Как же забавно будет — уйти под воду! Чтобы расступились темные водоросли. Чтобы бросились врассыпную тики-тики.

Из книги «Садовничая в тропиках»

Садовничая в тропиках, никогда не знаешь,

что выкопаешь. Часто это кости.

Иногда их видишь после извержения

вулкана — он изрыгает даже твердые, как камни,

черепа. Во всем их величии. Черепа

desapericidos — исчезнувших. В моем же владении

лишь маленький садик, и я

редко выкапываю скелеты. Последняя находка

юноша. Он заблудился и пересек

невидимую границу — зашел

на земли враждебного племени.

Я перезахоронила его. Пусть продолжает

расти. Наши кладбища также растут — вширь.

Последнее пополнение — торговец наркотиками,

павший в борьбе с конкурентами.

У него были потрясающие похороны

ружейный залп из двадцати одного ствола,

наплыв публики, особенно

юных девиц, у которых

яркие блузки, короткие юбки

и еще более короткие жизни.

Если мне не удастся это

плавание без карты,

не говорите детям моим,

что в путь

меня отправили их голодные

глаза.

В конце концов, нет океанов, которых

не пересечь,

нет бездн, которых

не измерить,

нет немощей, которых

не превозмочь.

Бамбук гордится собой

он владеет искусством жить долго:

низко склоняясь перед

ветром, дождем, топором и соками почвы,

он втайне посылает

в глубь грязи или меж камней

свои корни — мощные, хваткие

и завоевывает пространство. Хотя

еще быстрее это делает

его злейший враг — огонь.

Нет ничего слаще

плодов гуавы

честных, простодушных,

щедрых,

пригодных в пищу всем.

Даже червям.

Наши матери говорят

о папайе:

Помни: нельзя есть ее в лучших одеждах

запачкаешься.

Помни: нельзя лезть на дерево, где она растет,

упадешь.

Помни: нельзя есть ее с семенами

они прорастут в твоем чреве.

Наши матери знают, что говорят:

сами они украдкой едят ее

с семенами.