Не горюй! - Мэриан Кайз

«Ни один человек в здравом уме не станет красть чемоданы, набитые детскими подгузниками и сосками», — уверяла я себя. Еще я достаточно доверяла персоналу аэропорта Дублина и не думала, что они направят мои вещи куда-нибудь в Дарвин. Или на Марс.

Но когда единственной вещью на ленте осталась сумка с клюшками для гольфа, у которой был такой вид, будто она каталась там с конца семидесятых (она проехала мимо меня четырнадцать раз), а я осталась одна с ребенком у карусели, мне пришлось начать читать надписи на стене.

«Так и знала, что когда-нибудь это случится, . — подумала я с тоской. — Готова поспорить, это тот гомик с четками».

Я принялась метаться по аэропорту в поисках бюро находок. Наконец я обнаружила небольшой офис с двумя веселыми носильщиками.

— Входите, входите, — пригласил меня один из мужчин, когда я нерешительно остановилась на пороге. — Чем мы можем вам помочь в этот прекрасный дождливый ирландский день?

С трудом сдерживая слезы, я поведала свою печальную историю об украденных вещах.

— Не волнуйтесь, миссис, — сказал один из носильщиков. — Их вовсе не украли. Только потеряли. Я сейчас все найду. У меня горячая линия прямо к святому Антонию.

И что бы вы думали? Через пять минут он вернулся с моими вещами.

— Это ваше, лапочка? — спросил он.

Я уверила его, что мое.

— И в Бостон вы не собираетесь?

— Я не собираюсь в Бостон, — как можно спокойнее подтвердила я.

— Вы уверены? — засомневался он.

— Абсолютно.

— Что же. кто-то, видно, решил, что вы туда собрались, но не обращайте внимания. Теперь все в порядке, — засмеялся он.

Я поблагодарила его и направилась к тому выходу, над которым висела надпись «Без досмотра». Я пропихнула через проход свою тележку, своего ребенка и найденный багаж… И сердце мое упало, когда один из таможенников остановил меня.

— Не спешите. — попросил он. — Разве где-то пожар? Вам есть что предъявить?

— Нет.

— А это что у вас?

— Ребенок.

— Ваш ребенок?

— Да, мой ребенок.

Мое сердце перестало биться. Ведь я не предупредила Джеймса, что уезжаю. Но как он догадался, что я поеду именно сюда? Может, он сказал полиции, что я похитила ребенка? И все порты и аэропорты находятся под наблюдением? Они отберут у меня ребенка? И депортируют меня?

Я была в ужасе.

— Значит, — продолжил таможенник, — вам нечего предъявить, кроме ваших генов. — Он жизнерадостно заржал.

— Да-да, конечно, — еле выговорила я.

— Наш мистер Уайлд большой шутник, — заметил второй таможенник. — Настоящий джентльмен.

— Да, разумеется, — согласилась я. — Вы меня ужасно напугали, — сказала я мистеру Уайлду.

Он приосанился и неожиданно подмигнул мне:

— Все в порядке, мэм. Делаю свою работу.

Приятно оказаться дома.

4

Я выскочила в зал для приезжающих. По другую сторону барьера стояли мои родители. Они стали меньше и как будто постарели с тех пор, когда я видела их в последний раз, шесть месяцев назад. Я почувствовала себя виноватой. Им обоим было под шестьдесят, и им приходилось волноваться за меня с первого дня моего рождения. Пожалуй, даже раньше, потому что я родилась на три недели позже установленного срока и они уже думали, что придется посылать комитет встречающих, чтобы выманить меня.

Я слышала о людях, опаздывающих на свои собственные похороны, но я умудрилась опоздать ко дню своего рождения!

Они беспокоились обо мне, когда мне было шесть недель и у меня начались колики. А когда мне было два года, я не желала есть ничего, кроме консервированных персиков. Они волновались, когда мне было семь лет и я отвратительно училась. Они беспокоились, когда мне исполнилось восемь и, хотя учиться я стала прекрасно, у меня не было друзей. Они сходили с ума, когда в одиннадцать лет я сломала лодыжку. Они волновались, когда я в пятнадцать лет отправилась на школьную дискотеку и одному из учителей пришлось вытаскивать меня оттуда пьяную в хлам и тащить домой. Они сходили с ума, когда мне стукнуло восемнадцать, я поступила в колледж и не посещала ни одной лекции. Они беспокоились, когда я оканчивала колледж и безвылазно торчала на лекциях. Они нервничали, когда мне было двадцать и я рассталась со своей первой настоящей любовью и две недели ревела, не выходя из темной комнаты. Они впали в панику, когда я бросила работу и поехала в Лондон служить официанткой. Тогда мне было двадцать три года.

Теперь мне почти тридцать, ^ замужем, и у меня есть ребенок, а им все равно приходится за меня волноваться. Несправедливо, верно? Не успели они с облегчением вздохнуть и подумать: «Слава богу, она нашла себе хорошего мужа, может быть, нашим волнениям пришел конец? Может быть, мы теперь можем волноваться за ее четырех младших сестер?» Но я тут как тут: уж извините, напрасные надежды — я вернулась, и на этот раз все куда хуже, чем раньше.

Неудивительно, что они выглядели такими серыми и унылыми.

— Слава богу, — сказала мама, заметив меня. — Мы уж решили, что ты опоздала на самолет.

— Простите, — промямлила я и расплакалась.

Мы обнялись, и они оба тоже расплакались при виде своей первой внучки.

Нет, все же придется ее как-то назвать.

Мы с трудом выбрались с переполненной стоянки дублинского аэропорта. Задержка произошла, когда мой отец попытался выехать через заранее оплаченный выезд, хотя денег не платил. За нами выстроился целый ряд машин. Им всем пришлось подать назад, чтобы он смог развернуться. Отец слегка рассердился, как и некоторые другие водители, но не будем об этом.

Выбравшись на шоссе, мы какое-то время ехали молча. Ситуация была очень странной. Мама сидела сзади, держала на руках девочку и слегка ее покачивала. Мне вдруг захотелось снова оказаться ребенком, чтобы мама прижала меня к себе и убедила, что все будет хорошо.

— Значит, бедолага Джеймс дал деру, — заметил папа.

— Да, па, — со слезами промолвила я.

Мой отец никогда по-настоящему не любил Джеймса. Отец — единственный мужчина в доме, переполненном женщинами, поэтому он всегда тоскует о мужском обществе — о ком-нибудь, с кем можно поговорить о футболе и тому подобном. Ему не нравилось, что Джеймс не играет в регби и знал слишком много о стряпне. Не имело значения, что отец сам выполнял всю домашнюю работу в доме, стряпня — совсем другое дело, чисто женское, так он считал. Но он вовсе не хотел, чтобы я была несчастна.

— Послушай, Клэр, — начал он хорошо знакомым мне тоном, который означал: сейчас я буду держать речь по поводу эмоциональных вопросов, я к такому не привык, чувствую себя неловко, но я должен это сделать. — Мы все в нашей семье тебя любим, наш дом — всегда твой дом. Ты с девочкой можешь жить с нами сколько пожелаешь. И… гм… мы с мамой знаем, как тебе плохо, и, если мы можем чем-то помочь, ты дай нам знать. Вот так. — Он прибавил скорости, почувствовав глубокое облегчение, разделавшись с неприятной проблемой.

— Спасибо, папа, — сказала я, снова заревев. — Я знаю.

Я была преисполнена благодарности. Чудесно было знать, что они меня любят. Вот только это не компенсировало мне потерю мужчины, который был моим лучшим другом, моим любовником и самым надежным островком в этом ненадежном мире.

Наконец мы приехали домой. Все выглядело так же, как и раньше. А почему нет? Ведь жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И пахло в доме так же — знакомо и приятно. Мы отнесли вещи и корзинку наверх в ту комнату, где я всю жизнь жила с моей сестрой Маргарет. (Маргарет всегда была спортивной, открытой и не имела дурных привычек, сейчас ей было двадцать шесть лет, и она жила в Чикаго, выйдя замуж за своего первого и последнего поклонника ) Комната выглядела странно — в ней давно никто не жил. На полу стояло несколько пар обуви Маргарет, покрытых пылью. В шкафу висела какая-то оставленная ею одежда.

Я швырнула веши на пол. установила поудобнее корзинку и положила туда малышку, поставила на туалетный столик подогреватель для бутылочек с изображением коровы, прыгающей через луну, расставила свои книги на полке, высыпала косметику из сумочки на туалетный столик, села на кровать и сбросила туфли. Всего несколько минут — и комната стала напоминать свинарник.

Вот так-то лучше!

— Ну, кто сейчас здесь? — спросила я маму.

— В данный момент только мы с отцом, — ответила она. — Хелен в колледже, придет домой позже. А где Анна, один бог знает. Я ее уже несколько дней не видела.

Анна и Хелен — мои младшие сестры, которые все еще продолжали жить в родительском доме.

Мама посидела со мной, пока я кормила ребенка. Потом я ее запеленала и положила спать в корзинку. Мы с мамой долго молча сидели на кровати. Дождь кончился, выглянуло солнце. Через открытое окно чувствовался запах мокрого сада и доносится посвист ветра, запутавшегося в ветвях деревьев. Мирный февральский день.

— Поешь что-нибудь? — спросила мать.