Домик на окраине. Зайнаб-биби - Фазлиддин Мухаммадиев

Что я мог ответить? Из песни, говорят, слова не выкинешь. Какой ни хороший человек наш дядюшка Ахрор, а один недостаток у него есть: любит все преувеличивать. Стоит ему столкнуться с отдельными фактами бюрократизма, карьеризма, жульничества, как он немедленно примется все обобщать. Положим, услышит, что какому-то вору удалось из трудной переделки выйти сухим. Тут наш дядюшка Ахрор начинает пылать негодованием, возмущаться, как будто вопрос идет не об отдельном преступнике, не о случайном эпизоде, а о чем-то угрожающем немедленной опасностью всему нашему государству. Он может часами проклинать всяких жуликов, бездарных ревизоров и нерадивых начальников.

Однажды я оказался свидетелем жаркого спора между ним и моей женой.

— Нет, нет, не спорьте! — горячился он. — Хвалить да улещивать всякий горазд, а вот горькую правду сказать… Я не говорю о критике, которая вроде манной каши. Я говорю о честной и смелой критике, чтоб до самых костей пробирала. Сладкие речи — яд, а горькие — лекарство. Если ты настоящий друг, ты не старайся только хвалить. Похвала губит человека. Да не только человека, она весь мир погубить может…

— Но нельзя же только критиковать, — попыталась возразить Ойша. Дядюшка Ахрор не дал ей договорить.

— Ты подожди, доченька, я еще не кончил. У нас все только хвалить да воспевать умеют. А этим не то что человека погубить можно, — тут и общество целое загубишь. Вот, например, вы с мужем. Люди вы молодые, недавно вступили в партию. Кому, как не вам, быть принципиальными и смелыми? Так вот скажите мне, только честно, что вы думаете о порядках в нашем городе? Все ли у нас благополучно? Все ли делается так, как надо? Ведь вы уже не первый месяц живете у нас. Говорите прямо. Ну, что вы скажете? Молчите? Потому что тоже привыкли к восхвалениям, к шумихе, к тому, что у всех масло изо рта так и каплет… Выполнили трехмесячный план — сразу митинг, шум, поздравления. Построили ребятишкам площадку для игр — опять шум, опять торжественное собрание. Ура! Да здравствует!.. А Устав партии чему вас учит? Что надо со всеми недостатками бороться, невзирая на лица. А у нас, как дело до критики доходит, каждый начинает оглядываться да осматриваться да свою критику такими оговорками и недомолвками обставит, так подсахарит, что слушаешь и не понимаешь, то ли человек ругает, то ли хвалит… Вот ты, доченька, когда готовишь детям горькое лекарство, то приготовляешь его с сахаром, а для взрослых ты этого не делаешь. Верно я говорю? Ты знаешь, что взрослый человек и горькое лекарство примет, если надо. А ведь мы, слава богу, взрослые. Нам уже под пятьдесят.

— И как только человеку не надоест все время спорить да волноваться! — вздохнула тетушка Икбол, ставя перед мужем чайник зеленого чая. — Вот скоро вернется Кобилджон, сын дедушки Зиё. Ну тогда уж спорам конца не будет, всласть наслушаетесь. Стар мой муженек, а горяч. Как это говорится, седина в бороду, а бес в ребро.

— Ну, завела, — буркнул дядюшка Ахрор, сердито посмотрев на жену.

— Да ты уж так горячишься, так споришь, что кажется, вот-вот в драку полезешь. А у меня сердце болит, как бы сгоряча кого-нибудь не обидел напрасно, не рассердил.

— Да ты не бойся, старая, — немного смягчился дядюшка Ахрор и продолжал говорить, как будто его никто не прерывал: — Недавно Заррина прочла мне несколько восточных притч. Очень мне там одна понравилась. Я вам ее расскажу… Окончив учебу, юноша перед тем как отправиться к месту службы, зашел к своему учителю проститься. Ну, говоря по старинке, взять у него благословение. Учитель ему и говорит: «Вот ты выходишь в самостоятельную жизнь, едешь в незнакомые края, столкнешься со всякими людьми. Не боишься ли ты? Нет ли в твоем сердце сомнений?» — «Нет, учитель, — ответил юноша, — у меня есть надежный способ обращения с этими людьми». — «Это хорошо, — сказал учитель, — беды следует предотвращать заранее. В чем же заключается твой способ?» — «У меня подготовлено сто похвал. Каждому из своих будущих начальников я скажу одну и завоюю этим его сердце». — «О, сын мой, стыдись! Зарабатывать хлеб лестью — позор!» — рассердился учитель. «А что делать, учитель? Ведь таких благородных и мудрых людей, как вы, понимающих всю низость подхалимства и презирающих льстецов, у нас на всю страну, может быть, несколько человек». — «Это верно, — сказал учитель, — большинство людей любит лесть. Ну что ж, если другого выхода нет, желаю тебе счастливого пути». Получив благословение учителя, ученик вышел на улицу, где его поджидал друг. «Ну как?» — спросил его товарищ. «Из ста похвал одну уже истратил — осталось девяносто девять», — ответил юноша. Это очень мудрая история, — продолжал дядюшка Ахрор. — И верно, кто не любит лести? Сладкой речью и змею из норы выманивают. Много таких любителей спокойной жизни. И ничего с этим, видно, не поделаешь.

Дядюшка Ахрор занялся чаем. Я чувствовал, что он сердится на меня и на Ойшу. Он не смотрел на нас, взгляд его блуждал где-то далеко, а рука нервно вертела крышку чайника. Он молчал.

Я прекрасно понимал, что все здесь сказанное: и рассуждения о равнодушии, и сказочка, — все это предназначалось непосредственно мне. По пословице: тебе говорю, дочка, а ты, невестка, слушай! Конечно, дядюшку Ахрора возмущает, что я не хочу ссориться с начальством, не хочу портить отношений с высокопоставленными людьми. Но почему он ничего не спросит у меня? Почему не скажет об этом прямо? И я тоже молчал. По-видимому, поговорить с ним откровенно мешало ложное самолюбие. Где-то в глубине души во мне жила этакая гордость: неужели я, учитель, человек с высшим образованием, должен еще перед кем-то оправдываться? Неужели сам не знаю, что делать…

— Муаллим, можно с вами? — спросила Заррина, когда я утром выходил со двора.

— Конечно, — сказал я. Разве можно было ответить по-другому этой милой и скромной девочке?

Мне с Зарриной почти не случалось разговаривать, но к моей Ойше девочка очень привязалась. Из их бесконечных разговоров, невольным слушателем которых я иногда оказывался, я знал, что Заррина ходит в городскую десятилетку, очень любит школу, прекрасно учится и несет уйму нагрузок. Она и вожатая отряда, и член комитета комсомола и учкома, и в редколлегии сатирической газеты, и еще что-то, чего уж не помню. Поэтому даже в каникулы она каждый день бегает то в Дом пионеров, то в городской детский лагерь, то еще куда-нибудь.

Сегодня Заррина выглядела празднично. Лакированные туфельки, новое платье, в косы вплетены огромные белые ленты. Казалось, на девичьих плечах расцвели две прекрасные белые розы. Банты, конечно, завязала ей Ойша. Только она могла так красиво вплести эти ленты.

Если бы вы знали, как моя Ойша любит, чтобы все вокруг одевались красиво! Помню, мы еще с ней не поженились, а она уже взяла надо мной шефство. Отведет меня, бывало, куда-нибудь в сторону и начнет: то галстук не так повязан, то рубашка не в тон, то волосы не на ту сторону зачесаны. И тут же вытащит у меня из кармана расческу и начнет показывать, как я должен причесываться. Иногда я смеялся, а чаще злился. Но, честно говоря, понимал, что не это было для нее самое важное.

Ну, а после женитьбы я, конечно, полностью попал в ее руки. Не дай бог, если что-нибудь оказывалось ей не по вкусу. Как-то купил себе в магазине костюм. Цвета он, верно, был не совсем понятного: какой-то темный — не то серый, не то черный с прозеленью. Но я решил, что он очень хорош. Боже, что было дома!

— По ком это ты траур носить собрался? Или, может, тебе уже семьдесят стукнуло? Нет, ну что за вкус, вы только посмотрите! — встретила она меня градом насмешек.

Тут уж я не выдержал. Впрочем, и вы, думаю, тоже вряд ли пришли бы в восторг, если бы с вами так разговаривала ваша жена. Слово за слово, разыгрался скандал. Полдня мы дулись и бросали друг на друга холодные взгляды. В конце концов я, как всегда, был вынужден сдаться.

Ойша повела меня в магазин, прямо к директору.

Директор оказался хорошим человеком, забрал костюм и через неделю поменял на другой. И даже не сказал, что советоваться следует перед тем, как покупаешь вещь, а не после.

А сколько было разговоров из-за узких брюк.

— Много в тебе еще консерватизма, — упрекнула меня как-то Ойша, когда я упорно отказывался надеть новомодные брюки.

— А ты просто формалистка, — ответил я, — по-твоему, если человек надел модные штаны, так сразу стал передовым.

— Я говорю не только о внешнем, но и о внутреннем.

— Ах, так, значит, по-твоему, я консерватор не только по внешним признакам, но и по убеждениям. Спасибо!

— Ну что ты, милый? Зачем такой шум? Если тебе так уж нравится носить брюки широченные, как мешок, носи на здоровье. Воля твоя, советская ракета ушла к Венере, вокруг Земли вращаются спутники, мы живем в атомный век, а ты будешь ходить в брюках, сшитых по моде времен гражданской войны. Ну что ж, если тебе доставляет удовольствие, можешь подметать штанами асфальт. Пожалуйста!