Самый безумный из маршрутов - Аспен Матис

Это было знаком.

Мои родители повстречались друг с другом на второй вечер в колледже.

Во второй вечер в колледже меня изнасиловали.

На следующий день я увидела его на большом зеленом поле, где фотографировали наших первокурсников. Нас там было человек пятьсот, но я видела только его. Я сказала: «Привет». Он не взглянул на меня, ничего не сказал и ушел, как глухонемой, как унылый пес. Я рассказала Кэтрин о том, что произошло, когда она ушла, а Джуниор остался. Она нежно обняла меня. Она спросила, не хотела бы я, чтобы ее старший приятель побил Джуниора. Я отказалась.

Мне никто не говорил, как следует вести себя при изнасиловании. Нереально было выговорить это простое слово «изнасилование».

Я не позвонила родителям.

Через две недели, которые прошли как в тумане, я обратилась к консультанту колледжа по вопросам изнасилования.

Она была уверена, что сможет помочь мне. Она угостила меня синим леденцом, который я положила под язык, и сказала: «Присядь, дорогая». Приемная была опрятной, но без окон. И я помню, что у нее было три коробки салфеток «Клинекс», стоявших в ряд на маленьком столе возле моего стула. Я запомнила ее скромное свадебное кольцо, ее полные губы и глаза цвета шоколада. Она была красива. Я рассказала ей все. Она посоветовала мне дать ход делу для рассмотрения властями колледжа. Она заявила, что было уже поздно засвидетельствовать факт изнасилования и что полиция не сможет мне помочь. Но у нас будет «обвинение». Джуниор будет исключен.

Она напечатала на машинке все, что я рассказала о том вечере, и дала мне салфетку персикового цвета, чтобы я утерла слезы.

Я скрестила руки на груди и упала в ее плюшевое «гостевое» кресло.

Глава 3

Кровь на дорогах

У меня не было доказательств того, что Джуниор изнасиловал меня. Я должна была давать показания на внутренних слушаниях колледжа Колорадо в бежевом конференц-зале за длинным складным пластиковым столом, в присутствии консультанта по изнасилованиям, посредника и посредника-стажера (она наблюдала). Посредник заявила: «Ты курила с ним наркотики, и никто не видел, что произошло».

Конечно же, когда все произошло, свидетелей с нами не было. У меня не было свидетельств. Физических признаков моего изнасилования не осталось. Мое тело уже очистилось от них. Это было необратимой реальностью.

Я подтвердила, что все так и было: «Мы немного покурили, но я старалась не затягиваться».

Она сделала какую-то запись. Она, не отрываясь, смотрела в свой блокнот. «Марихуана является галлюциногеном», – сказала она тихо.

Вывод: изнасилование произошло в моем воображении.

Это было полным абсурдом. Я была готова это выкрикнуть, но не смогла ничего произнести. Будто ком застрял у меня в горле. Консультант по изнасилованиям передала мне показания Джуниора.

В своих показаниях Джуниор подробно описал, как я сказала, что он может заняться моей грудью. Я вся дрожала; горло мое сжалось, щеки горели. Хотя Джуниор солгал, упустив некоторые подробности, все остальное было правдой. Мне трудно было дышать. Я почувствовала себя ужасно виноватой, в ужасе от того, что просила его так сделать, поскольку считала, что, если я ему предложу это, он не сделает большего. И я буду в безопасности. Сейчас, при свете дня, в трезвом сознании, я понимала, что это ничего не значит. Я нутром почувствовала, что сделала что-то совершенно непростительное. Я предложила ему: «Ты можешь трахнуть меня в грудь». Конечно, это не могло быть изнасилованием.

Но Джуниор не сообщил о том, что у нас был секс по согласию. Он написал, что я попросила его положить свою голову мне на грудь, и он так и сделал. Затем я захотела, чтобы он трахнул меня в грудь. Он написал, что это предложение показалось ему довольно странным, но он сделал это для меня. До этого его никто не просил об этом. Он это сделал. Затем он ушел. У нас не было сексуального контакта. Я, вероятно, хотела, а он – нет. Вместо этого он оставил меня в моей новой комнате, одну и в безопасности. Это была самая удивительная часть того, что он написал. Я не могла этого понять. Он просто написал, что у нас совсем не было секса.

Заговорила посредник. Она сказала, что, по ее мнению, события той ночи, все то, что случилось, было «не ясно». Пока она говорила, я тихо напевала слова из песни «Ты уже большая девочка» из альбома Боба Дилана «Кровь на дорогах»: «О, я знаю, где найти тебя, о-о, в чужой комнате, вот чем я должен платить, ведь ты уже большая девочка». Я поняла, что она считала Джуниора невиновным в изнасиловании. Это означало, что я была виновна во лжи. Я напрягла скулы и мелкие мускулы за глазами. Я увидела, как в воздухе зависла пыль. Я не видела своих рук. Я не могла пошевелиться. Я не знала, что мне следует делать. Я не думала, что вообще можно что-то еще сделать. Я свернулась в позе эмбриона на кровати, на которой он меня изнасиловал. Коробка с книгами, привезенными из дома, лежала в нескольких футах от моего обмякшего тела, все еще не распакованная. Я не могла плакать. Я нажала МАМА на телефоне и стала слушать гудки, тяжело дыша. Я расскажу ей. Я должна.

Я совершенно не думала о том, как может опечалиться и прийти в ужас моя мама, узнав, что ее Девочке-Куколке причинили боль, я размышляла о том, что в ее глазах подтвердила все ее опасения насчет меня. И от этого я чувствовала себя опустошенной.

Она считала, что я не в состоянии позаботиться о себе, и в моих глазах изнасилование это, естественно, подтверждало. Я считала, что в одну секунду изнасилование стерло все мои достижения и доказало, что мама была права насчет меня. Я страдала не только из-за стыда от произошедшего, но и от стыда за то, что не смогла доказать даже себе, что была состоявшейся и независимой личностью.

Я рассказала ей только: «Я ему сказала „Успокойся“, а затем – „Прекрати“. Я словно одеревенела». Я не сказала ни слова о марихуане. Я не сказала о траханье в грудь.

Пока я говорила, она не произнесла ни слова. Я представила ее в нашем доме в Ньютоне. Ей было 62, она была еще весьма энергичной, а ее волосы были цвета серой плачущей горлицы. Я пережидала ее молчание. Я боялась, что новость о том, что ее девочка была изнасилована, напугает ее. Я боялась, что это убьет ее. Прошло несколько секунд молчания. Наконец она заговорила.

«Ты должна поговорить об этом с консультантом, – сказала она решительно. – Моя мама знает психолога на Вебер-стрит». Она сказала, что сейчас же найдет для меня информацию.

«Сейчас же», – теперь замолчала я.

«Дебби?»

«В этом нет необходимости, – сказала я. – Я уже кое с кем говорила в колледже».

Ее тон переменился, я это почувствовала по ее дыханию – почти бесшумному и, как обычно, легкому. Я ждала, когда она скажет что-нибудь еще. Мне не нужна была ее практическая поддержка, мне нужно было утешение. Наконец она вновь заговорила: «Ты хорошо пообедала?» Я почувствовала себя так, будто получила пощечину. Я быстро захлопнула крышку телефона.

Я не могла поверить, что она задала такой странный, неуместный вопрос. Я пожалела о том, что все ей рассказала. Я хотела бы отмотать время назад, чтобы не делать этого. Воздух в моей комнате был затхлым, пах грязными носками и засохшей менструальной кровью. Но сейчас у меня не было месячных. Телефон мой зажегся – МАМА, – но я не ответила. Мне нужно было выйти наружу, убраться отсюда подальше.

Я забрела в магазин повседневных товаров «Коноко» и купила фунтовый пакет розовых арбузных леденцов «Джолли Ранчерс». Я сосала их один за другим на пути к реке. Река была гладкой и черной, она красиво изгибалась к северу в сторону Денвера. Я представила себе, что, не останавливаясь, иду на север, до самого Денвера, ложась поспать, когда устану, в тихих кустах у реки, никем не замечаемая – в моем безумном воображении я чувствовала освобождение. Белые осины и желтая земляная тропа пропадали: их поглощала ночь.

Я ожидала, что мама опечалится, что ей будет больно, что для нее это будет потрясением. Ее безразличие было совсем не тем, чего я ожидала. Оно шокировало меня так же сильно, как и само изнасилование.

Я подумала о своем брате Джейкобе, хотела получить от него совет.

Когда я начинала учебу в средней школе, неуверенная и испуганная, я спросила Джейкоба, что будет, если я никому не понравлюсь. Он сказал, что мне надо записаться в несколько кружков, чтобы попробовать что-нибудь новое и узнать как можно больше. Когда я переживала, что в новой школе мне будет очень трудно, Джейкоб меня успокоил: он также сказал, что я буду одной из самых умных ребят в Оук Хилл. Там будут такие же дети. У меня будет все хорошо.

От этого я почувствовала себя лучше. Я почувствовала сильное облегчение. Джейкоб был прав. Я доверяла своему брату.

На этот раз Джейкоб тоже должен знать, что мне делать.

Спустя четыре недели после изнасилования Джейкоб вылетел в Колорадо Спрингс; я не могла его дождаться. В последний раз, когда мы с ним разговаривали, мы поссорились, и я нервничала – отношения между нами охладели, но я надеялась, что все это осталось в прошлом. Он был мне нужен. Я не сказала ему, что произошло со мной на вторую ночь моего пребывания в колледже. Он оставался в счастливом неведении. И я знала, что он прилетел в Колорадо не из-за меня, а чтобы участвовать в выборной кампании в пользу Обамы – был конец сентября 2008 года, а Колорадо был «колеблющимся штатом». Осень была свободным временем Джейкоба – период после завершения бейсбольного сезона и до начала весенних тренировок в феврале. Но я верила, что он выбрал Колорадо Спрингс из-за меня.