Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии - Джеймс Бьюдженталь

Джорджу Баннерману было тридцать четыре года, когда его ро­дители, с которыми он жил все эти годы, привели его ко мне. Он никогда не встречался с девушками, не имел настоящих друзей своего возраста, работал на подсобных работах у соседей, которые ему сочувствовали. Он не был умственно отсталым или душевно­больным, но был социально неразвит и не имел никаких явных стимулов к тому, чтобы измениться. Был ли Джордж в истинном смысле жив, ведя существование, которое подходило, скорее, для четырнадцатилетнего? Имел ли он какое-либо представление о своей субъективной жизни или о бытии своего "Я"?

Дональд Флоренц женат и имеет двух детей. Он работает реги­стратором в крупной фирме. Каждый его день похож на предыду­щий. Он встает в 6.40 утра, завтракает, садится в автобус, едет на работу, проводит день в рутинной деятельности, возвращается на автобусе домой в 5.37, ужинает, смотрит телевизор, а затем ложится спать в 11.15— как раз после первой части выпуска ново­стей. В какой степени он на самом деле жив? Должно быть, его способность прислушиваться к своему внутреннему опыту мини­мальна.

А потом я смотрю в зеркало: действительно ли этот человек живет? И насколько? И насколько интенсивнее он мог бы жить? Могу ли я расслышать и по-настоящему узнать свое собственное внутреннее чувство?

Я задаю старый вопрос: что на самом деле значит быть живым? Я слушаю своих друзей, учителей и пациентов, которые сражаются со смертью, живущей в них, и пытаются достичь уровня более интенсивной жизни, которая тоже находится внутри них. И, ко­нечно же, я не удовлетворен ответом. Но постепенно начинаю понимать, что все мы — только если научимся действительно ви­деть и слышать — можем почувствовать, как внутри нас пульси­рует жизнь. Мы можем сказать, когда она бьется сильнее и когда слабеет — даже если никто из нас не в состоянии определить в точ­ных научных понятиях, чем является эта глубокая интуиция. Од­нако то, что мы можем сделать, — это понять с помощью своего собственного внутреннего осознания, как можно по-другому пе­реживать свое существование.

Достижение надежного осознания с помощью внутреннего чув­ства и его продуктивное использование — прямой путь к наиболее волнующим и целительным переживаниям, которые я и мои па­циенты испытываем вместе. Когда кто-то, с кем я работаю, действительно усваивает дух этих усилий, он оказывается настолько настроен на работу, что мы оба с нетерпением ждем очередного сеанса, бываем полностью захвачены приключениями и открыти­ями, которые становятся возможными, и тем личностным разви­тием, которое совершается в итоге. Мы говорим о "возрождении" и новых, более глубоких надеждах в нашей жизни. И я чувствую, что очень многое черпаю для себя и очень многому учусь в нашей совместной работе.

Я описываю совершенно иной вид психотерапии, чем та, что практикуется ортодоксальными психоаналитиками или терапевта­ми бихевиоральной ориентации. Действительно, само слово "пси­хотерапия" обретает новый смысл, когда его употребляют приме­нительно к такому предприятию. Она больше не основана на модели коррекции; скорее, я думаю об этом занятии как о пробуж­дении или вызывании жизни, спрятанной внутри нас, внутренней чувствительности, которую нас научили подавлять, возможностей бытия, которые слишком редко осуществляются. Всякий раз, когда человек приходит ко мне, я пытаюсь определить степень его внутреннего осознания — в какой мере у него присутствует пони­мание значения внутреннего слушания. Я пытаюсь обнаружить влияния, которые могли блокировать или ограничивать это при­слушивание к своей субъективности, и подталкиваю пациента к тому, чтобы приложить все усилия для восстановления или уси­ления роли внутреннего чувства жизни. Это отправная точка для самых успешных путешествий, которые я и мои пациенты совер­шали вместе. Когда мы можем действительно сконцентрировать­ся на внутреннем осознании, все остальное — случайно, и мы понимаем это. К сожалению, я не могу помочь каждому человеку найти свое утраченное чувство, помочь ему войти в контакт с цен­тром своего бытия, но постоянно стараюсь делать это.

В поисках внутреннего чувства я, конечно, не задаю никаких новых вопросов, которые не были бы заданы раньше. Возможно, с тех самых пор, когда человек впервые получил представление об этом болезненном, уникальном, парадоксальном даре осознания собственного бытия, он уставился на свое отражение в водах лес­ного озера и стал задавать благоговейный вопрос: "Кто я?" И, ко­нечно, на протяжении многих столетий философы и пророки, короли и простолюдины, ученые и мистики, а также все осталь­ные пытались разглядеть в зеркале этот изменчивый образ.

На этих страницах я не излагаю мудрость философии, религии, даже психологии. То, что я говорю о природе нашего бытия, ис­ходит, главным образом, от множества людей, которые доверили мне свой жизненный опыт. Конечно, может быть и так, что их краски смешались с красками моего собственного опыта. Я не могу сказать, насколько достоверен вообще мой портрет нашей челове­ческой физиономии. Но меня согревает то, что довольно многие признали свое сходство с теми лицами, которые я изобразил с помощью своей палитры.

Не буду пытаться исторически проследить множество размыш­лений о человеческой сущности. Достаточно сказать, что вопрос "Кто я?" по-прежнему открыт, и тот, кто предполагает, что име­ет ответ на него, недооценивает и себя, и сам вопрос. В современ­ной психологии принято избегать данного вопроса или отделываться от него квазирелигиозными догмами (что является обычной прак­тикой позитивистов). Однако гуманистическое направление в пси­хологии начинает вновь признавать человеческую субъективность.

Абрахам Маслоу, один из пионеров современного возрождения гуманистической психологии, постоянно обращает внимание на внутреннее осознание человеком своего уникального бытия. Иног­да он называет его "прислушиванием к голосу импульсов". Маслоу также писал: "Такое понимание [невроза как блокирования личностного роста] дало мне по крайней мере одно преимущество: я обратил особое внимание на то, что вначале назвал "голосами импульсов", но что в более общем смысле может быть названо "внутренними сигналами" (или стимулами). Я недостаточно осоз­навал, что при большинстве неврозов, так же, как и других рас­стройств, внутренние сигналы становятся слабее или исчезают вообще (как в случаях сильных навязчивостей) или они не слыш­ны, или не могут быть услышаны. В крайних случаях мы имеем человека без переживаний— зомби, абсолютно пустого внутри. Восстановление личности должно, по определению, включать вос­становление способности иметь и воспринимать эти внутренние сигналы, знать, что и кто человеку нравится и не нравится, что приятно, а что — нет, когда есть, а когда — нет, когда спать, когда мочиться, когда отдыхать.

Человек, лишенный внутреннего опыта, не получает этих сиг­налов изнутри, этих голосов своего истинного Я, он вынужден искать внешние опоры для руководства. Например, он ест, когда часы подсказывают ему это, а не когда разыгрался аппетит (кото­рого у него нет); управляет собой при помощи часов, правил, ка­лендарей, расписаний, планов и указаний других людей".

Колин Уилсон говорит о "духовном зрении" и о своем "подлин­ном Я", которое отличает от своей личности. Другие понимали это утраченное чувство подобным же образом: один из ярких приме­ров — "Третье ухо" Теодора Рейка. Алан Уоттс во многих своих работах, вероятно, указывал на то же внутреннее знание.

Эрих Фромм прослеживает способ, которым мы утрачиваем остроту внутреннего чувства:

"Начнем с того, что у большинства детей возникает некоторая враждебность и мятежность: результат их конфликтов с окружаю­щим миром, ограничивающим их экспансивность, поскольку им — слабой стороне — приходится покоряться. Одна из основных за­дач процесса воспитания состоит в том, чтобы ликвидировать та­кую антагонистическую реакцию. Методы различны — от угроз и наказаний, запугивающих ребенка, до подкупов и "объяснений", которые смущают его и вынуждают отказаться от враждебности. Вначале ребенок отказывается от выражения своих чувств, а в ко­нечном итоге — и от самих чувств. Вместе с тем он учится подав­лять свое осознание враждебности и неискренности других людей; иногда это дается ему нелегко, потому что дети обладают способ­ностью замечать эти качества и их не так просто обмануть слова­ми, как взрослых. Они не любят кого-то "без всяких причин" (если не считать причиной, что ребенок чувствует враждебность или неискренность, исходящие от этого человека). Такая реакция скоро притупляется; не так уж много времени требуется, чтобы ребенок достиг "зрелости" среднего взрослого и потерял способность отли­чать достойного человека от мерзавца.

Кроме того, уже на ранней стадии воспитания ребенка учат проявлять чувства, которые вовсе не являются его чувствами. Его учат любить людей (обязательно всех), быть некритично дружелюб­ным, улыбаться и т.д. Если в процессе воспитания в детстве че­ловек "обломан" не до конца, то впоследствии социальное давле­ние, как правило, завершает дело. Если вы не улыбаетесь, про вас говорят, что вы "не очень приятный человек", а вы должны быть достаточно приятным, чтобы продать свои услуги в качестве официанта, продавца или врача. Лишь тот, кто находится на са­мом верху социальной пирамиды, и тот, кто в самом низу ее — кто продает только свой физический труд, — может позволить себе быть не особенно "приятными". Дружелюбие, веселье и все прочие чувства, которые выражаются в улыбке, становятся автоматичес­ким ответом; их включают и выключают, как электрическую лам­почку".