Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович

— Вишь, не может статься! душегуб про́клятый — пережечь тебя надвое! Думал, сгубил — и концы в воду! Ан правда-то на свет и вышла!

— Да послухай ты меня, боярин. Не давал я младенцу отравы…

— Ведомо, сам на себя не скажешь. Вот ужо вздернут на дыбу, небось заговоришь. Отошлешь его, Иваныч, в Пытошную.

Отравное зелье

В горнице дома Одоевского лежала на лавке, спрятав лицо в изголовье, боярыня Овдотья Ермиловна. Телогрея боярыни была вся измята. Из под волосника[33] выбились пряди темных нечесанных волос.

Дверь тихо отворилась и в горницу вошла ключница.

— Матушка боярыня, гостья к тебе, Стрешнева боярыня, Наталья Панкратьевна.

Овдотья Ермиловна встала и пошла навстречу гостье.

— Заждалась я тебя, Наталья Панкратьевна. Что долго не шла?

Гостья скинула опашень[34] и убрус[35] на руки ключнице. Лицо боярыни было по обычаю набелено и нарумянено. Но смотрела гостья тоже не весело.

— Пошто присылала, Овдотья Ермиловна? Ведаю, что сердце твое изболело. Молодший сыночек всегда у матери любимый. Те то уж поженились. Женатый сын — отрезанный ломоть. А того, Иванушку, господь в утешение вам послал. Утешный мальчик то и был. Нельзя не скорбеть. И прослезиться надобно, да в меру. Чтоб господа бога наипаче не прогневить.

— Ох, государыня моя, то и страшуся я, что господа бога прогневила.

— Васильевна, — сказала боярыня ключнице, — ты подь, я кликну, как надобно будет. А ты, сестрица, сядь на лавку поближе.

Боярыня закрыла лицо руками и старалась удержать слезы.

— Не ропщи, мать, — сказала Стрешнева. — Сына твоего господь взял. А ведаешь сама, бог все на лутчее нам строит. Даст тебе бог снова и сына и дочь.

— Ох, не говори, Наталья Панкратьевна, не будет у меня такого сынка, как Иванушко. Скорблю я по ем день и ночь. А только не затем я за тобой посылала, чтоб на горе свое великое жаловаться. То горе в могилу с собой унесу. Другое ноне мне сердце гложет. Нет мне покою, что обманула я хозяина своего, Никиту Иваныча. Сама ведаешь. Пустила я к Иванушке ведунью. А Никита Иваныч строго-настрого мне заказывал — с колдунами да с ведуньями не знаться. И слушала я его. А тут уж больно меня тот лекарь спужал, как Иванушке опух резать надумал. Голову я потеряла. Памятуешь? А ты мне про ту ведунью в тот час и сказала.

— Что ж, та ведунья добрая, — сказала гостья. — Многажды меня лечивала. Не худого тебе хотела, Ермиловна. Да, видно, не было на то господней воли, чтоб выздороветь Иванушке твоему. Аль поздо уж позвали мы ее. Нет тут вины моей.

— Христос с тобой, сестрица. Не к тому я. Ведаю, что добра мне хотела. И сама я так полагаю, что божья воля. А все думается — ну, как лекарь бы лутше помог. Его-то питье я боле не давала, как ведунья свое дала, а лекарево давать не велела. От его-де, — сказывала ведунья, — помереть может Иванушка. А ноне, что дале, то боле — в голове ровно молотом стучит: ну, как та ведунья не ученая и вред Иванушке сотворила. Може, не от лекаря он и помер?

— Не греши, Ермиловна, — сказала Стрешнева. — Не от лекаря и не от ведуньи Иванушка помер. Господь его взял. А на бога не оскорбляйся.

— Боюсь я, Панкратьевна, ох, боюсь! — заговорила горестно Одоевская. — Не узнал бы хозяин про мое ослушание. Добр он до меня. А тут не помилует. Впервой обманула я его так. Как помер Иванушка, ни о чем и думать мне не вмочь было. А тут вечор Никита Иваныч пришел, говорит — из Приказа прислали, велели остатное питье Иванушкино дать — дохтура его в Оптекарском приказе смотреть будут, доброе ли то питье. Не от его ль смерть ему приключилась? «Я де, — молвил хозяин, — у Иванушки на поставце питье взял да и отдал.» — С той поры нет мне покоя. Сама я не ведаю, кое питье хозяин мой взял — лекарево аль ведуньино? Сгинули обе скляницы. Искала я искала ноне — не найду. Ведуньино-то питье белесое было, а лекарево с краснинкой — то̀ я памятую. А кое Никита Иваныч отослал — не ведаю. А спросить не смею.

— Пошто ж испужалась так, Овдотья Ермиловна. Коли Улькино питье, ведомо доброе. Бабка она ведущая. Сколь годов ее ведаю. Лечивала меня не единожды. И все с молитвою. Не как лекарь твой. Его-то кто лечить научал? Чай немцы — нехристи. И все их ведовство от нечистого. Неужли младенца нехристю доверить? Лекарь и душеньку ангельскую погубит. Ноне его душенька прямо к богу пошла. За тебя, небось, молится.

— Ох, болит мое сердце, сестрица! Боюсь, ну, как я сама детище свое рожоное сгубила. Поспрошать бы хоть бабку ту, Ульку, доброе ль питье Иванушке моему давала. Пошли ты мне ее, Панкратьевна, на поварню.

— Христос с тобой, Ермиловна! Да я ту жонку с той поры и не видывала. Жалеючи тебя, прислала к тебе, как Иванушке худо было. А с того дня и не видывала. И куды пошла она, не ведаю. Ты, мотри, сестрица, за мое добро мне худа не сделай. Не сказывай князь Никите Иванычу, что я ту жонку тебе прислала. Не любит князь Никита Иваныч ведуний. Коль он сведает, что была она у Иванушки, осердится и на меня.

— Не скажу, Панкратьевна, пошто сказывать? То мой грех перед хозяином.

Дверь опять тихонько отворилась, и ключница просунула голову в горницу.

— Ты что, Васильевна?

— Князь Никита Иваныч из дворца приехал. Смутен больно. В повалушу пошел.

Гостья быстро встала и, поцеловав хозяйку, торопливо надела опашень и убрус. Боярыня сделала знак ключнице, и та повела боярыню Стрешневу через другое крыльцо во внутренний двор.

Минуты не прошло, как раздались тяжелые шаги, и в горницу вошел князь Никита Иванович. Боярыня робко встала с лавки.

— Плачешь все, Ермиловна? — сказал боярин, и ласково положил ей руку на плечо. — А я к тебе с недоброю вестью.

Боярыня вся задрожала.

— Вишь, пуглива сколь стала. А весть та боле для меня недобрая. Сердце твое правду чуяло. А меня, видно, бес попутал. Доверился я лекарю тому. Ин, сказать тебе боязно. Отравил он, душегуб окаянный, Иванушку нашего.

Боярыня зашаталась и, как стояла около лавки, так и упала на нее.

— Виноват я перед тобой, Ермиловна. Не послухал тебя. И на ум