Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым - Николай Добролюбов

Нравственность разных сословий в России находится в обратном отношении к общественной иерархии. Высший класс общества, не сохранивши с народом никакой связи в идеях, обычаях, верованиях и нравственности, стоит совершенно отдельно, как будто особое племя. Он создал для себя собственную историю и свой особенный ход нравственного развития, совершившегося в нем после реформы. Люди этого класса начали с отречения от всех глубоких верований православного христианства, которыми отличались их предки. Они пытались заменить их философскими убеждениями, взятыми из французских писателей XVIII века. Но в этом умственном фейерверке они не нашли твердого основания нравственности и погнались за нравственными наслаждениями низшего сорта, удовлетворяя себя властолюбием, чванством, лестью окружающих, роскошью жизни и таким образом стараясь наполнить искусственно ту пустоту, которую произвело в душе их отсутствие религиозных чувств – спокойствия и надежды.

В этих-то нравственных переворотах прошел весь XVIII век и начало XIX. Идя от высших, эти гибельные стремления проникали мало-помалу во все слои дворянства (toutes les couches de la noblesse). Чинолюбие овладело всеми, потому что с чином все можно было удовлетворить: честолюбие удовлетворялось получением многих чинов; чванство также находило удовлетворение, потому что низший чином обыкновенно прислуживался к тому, кто имел чин побольше; наконец, по чинам занимали места более или менее выгодные, дававшие возможность роскоши, этого единственного выражения превосходства в обществе глубоко материалистическом. Не прошедши через школу рыцарства, высший класс общества в России имел только искусственное и поверхностное понятие о чести. Это чувство никогда не проникало в глубину убеждений всего этого класса и очень слабо заменяло идею долга, основанную на вере религиозно-нравственной. Начала философии полковника Вейсса{18} не были столь сильною уздою для страстей, какой была для них боязнь греха. Мысль – оставить честный след своего существования, провозглашенная моралистами XVIII века, не была столько привлекательна, как надежда вечной награды за добродетель – надежда, составляющая основание христианской веры.

Страсти разнообразились по мере утонченности в материальных наслаждениях; узда, их сдерживавшая, ослаблялась с изменением горячей и энергической веры в мир будущий – на слабую и ничтожную мысль о честном существовании временном. При этом нравственность того класса общества, который подвергся действию этого изменения, необходимо должна была пасть. Распутство и продажность в общественных должностях были последствиями этого нравственного переворота.

Все начали чувствовать тяжесть этих недостатков, и появилась сатира. Сначала она поражала членов низшего дворянства, потом брала себе предметы из среднего слоя этого сословия; и ныне мы видим, что она дерзает (risque) время от времени задевать даже высшее дворянство (sommites nobiliaires) своим благодетельным острием. Результаты были благотворны: все приметили существование нравственного безобразия в обществе.

N. В. Вынужденные нашим предметом рассмотреть нравственное состояние дворянства, мы должны были быть строгими в нашей оценке, потому что, имея честь сами принадлежать к этому дворянству, мы не хотели заслужить упрека в пристрастии к нашему собственному сословию. Тем не менее справедливость заставляет нас сказать, что русское дворянство может представить великое множество личностей, достойных всякого уважения и всякого почтения, и что только по причине слишком огромного количества фамилий, составляющих это сословие, и по различию степеней образования между ними общее заключение постоянно выходит в их невыгоду.

По этой странице, и в особенности по примечанию, читатели наши могут судить, до какой степени откровенен и беспристрастен г. Жеребцов. Мы ничего не в состоянии прибавить к этой выписке, да полагаем, что это и не нужно: тут весь г. Жеребцов – с своими началами, тенденциями, логикой, сведениями, способом выражения и пр. Можно только заметить еще, что не всегда г. Жеребцов выражается так смело и резко, как в приведенной выписке: здесь он особенно хотел показать себе, потому что «не хотел заслужить упрека в пристрастии».

Оставляя, впрочем, в стороне самого автора, будем следить далее за его идеями. Любовь к общему благу он признает весьма сильною в народе и только высший класс общества считает удалившимся от этой любви, по причине заражения его философскими началами полковника Вейсса. Что касается до исчисленных г. Жеребцовым пороков народа, то он считает их неважными, а некоторые признает даже большими достоинствами. Например, с особенным сочувствием говорит он о том, что в народе нашем не считается бесчестным телесное наказание и что ругательство или тюремное заключение считается гораздо хуже. «Основание такого понятия, – говорит г. Жеребцов, – религиозное: верующий простолюдин никак не может допустить, чтобы могло быть бесславным пятном телесное наказание, которому подвергался сам спаситель рода человеческого; он верует, что словесная обида поражает бессмертную часть человека, тогда как удар производит страдание только в низшей части нашего существа». После этого убедительного объяснения г. Жеребцов обращается даже с упреком к тем, которые осмелились говорить о равнодушии русских к телесному наказанию без надлежащего уважения к этому прекрасному качеству. Затем г. Жеребцов справедливо заключает, что Россия хочет хорошо, veut bien. И прекрасно!..

Зато относительно распространения знаний в России г. Жеребцов сознается, что эта часть у нас еще слаба. Разумеется, виновниками этого признаются Батый и Петр Великий: так уж выходит по народному воззрению!.. Но мы не будем на этом останавливаться, оставляя всю историческую часть до следующей статьи. Здесь представим только догматические положения г. Жеребцова, относящиеся к настоящему и отчасти к будущему России. Относительно знаний, по мнению автора «Опыта», Россия в настоящее время достигла уже той зрелости труда, при которой дальнейшие успехи нужно уже будет считать не годами, а месяцами. Г-н Жеребцов не сомневается, что в самое короткое время Россия выработает даже избыток знания, который может потом уделить на возделывание общечеловеческой науки (стр. 614). В особенности поддерживает такую надежду характеристика славянского ума, сочиненная г. Жеребцовым. «Славянин вообще, – говорит он (стр. 547), – обладает особенной способностью приобретать познания обширные и разнообразные. Глубокое знание какой-нибудь одной части не поглощает его совершенно; он всегда находит в себе довольно способности для изучения и других частей, более или менее различных между собою, а иногда даже и совершенно разнородных. Славянин по натуре своей – энциклопедист; это – олицетворенный эклектизм». И вслед за этим, через две страницы, г. Жеребцов восклицает: «Вот что, по нашему мнению, должно понимать под именем народности в науке, провозглашенной старою русскою партией и навлекшей на нее столько насмешек со стороны приверженцев космополитизма» (стр. 550). Мы ничего ве скажем относительно достоинства логики, какую обнаруживает в этом случае г. Жеребцов, а заметим только, что он обнаруживает в этом случае некоторый manque de savoir [5]. Совершенно вопреки его предположениям, мнение о том, что народность русская состоит в эклектизме, в подражательности, – было провозглашено именно одним из приверженцев космополитизма. Как слишком уж оригинальное, оно не нашло защитников в своей партии, а от старой русской партии, заслужило насмешки, да ведь какие!..{19} Если бы г. Жеребцов знал их, он ни за что бы не высказал своего мнения о том, что под именем народности в науке нужно разуметь славянский эклектизм.

Впрочем, славянофилы пощадили бы, по всей вероятности, г. Жеребцова за то, что он написал о будущей народной науке, между прочим, следующее: «Славянин упростит приложение знания к пользам человечества и обобщит это приложение. В науках исторических, политических и философских роль славяноруса состоит в облагонравлении (moralisation) этих наук. Он сумеет придать им этот характер нравственной пользы, этот религиозный дух, который возвысит и очистит человека, вместо того чтобы развратить его и погрузить в мир материальный, без будущности и без совершенствования».

Соглашаясь, что в России еще мало распространены знания, г. Жеребцов не придает, впрочем, большого значения этому обстоятельству: он находит, что русские и без науки умны. Способности их так велики, что, и не зная ничего, они могут рассуждать отлично. В подтверждение такого сверхъестественного феномена стоит только, по мнению г. Жеребцова, привести Юстиниана и Кокорева (стр. 552). Юстиниан, как известно, был славянин и назывался прежде Управдою. Известно и то, что он был великий император и что не получил никакого школьного образования. Прокопий свидетельствует даже, что он едва умел подписывать свое имя. «А между тем, – восклицает г. Жеребцов, – идеи его управляют миром вот уже 1300 лет!»{20} И затем он продолжает: «Эта способность славян не выродилась и в наше время. Знаменитый Кокорев (le fameux Kokoreff), с такой выгодной стороны показавший себя Европе своими письмами о русской торговле{21}, которые отличаются оригинальными взглядами и некоторыми глубокими соображениями, есть дитя народа, и его школьное образование ограничивается курсом элементарной школы». Таким образом Юстиниан и Кокорев могут совершенно утешить всякого, кто вздумал бы огорчиться недостаточным распространением знаний в России. На основании этих великих примеров и некоторых соображений, столько же поразительных и оригинальных, г. Жеребцов произносит следующий приговор о мыслительных способностях русского народа: «Итак, русский народ щедро одарен умственными способностями, чтобы быть в состоянии хорошо мыслить. Исторически он воспитан так, что мог развиться и усовершенствоваться в этом втором элементе цивилизации и соперничать с другими народами, которые считают себя совершенно цивилизованными. Мы не говорим: превзойти, потому что русские скорее скромны, чем самонадеянны».