Убежать от заклятья или Моя чужая жизнь (СИ) - Литера Элина

Тревога не отпускала. А когда назавтра Марселина схватила меня за перепачканные мукой пальцы и добрым голосом сказала: "Замуж тебе, девочка, надо, пока ты еще молодая и кому сгодишься", — внутри забил колокол.

Но я себя одернула. Я свободная женщина. Мне никто больше не указ. Если кто посватается (а я уже догадывалась, кто), я скажу "нет", и стану спокойно жить дальше.

Глава 5. Ловушка

— Нет. — А? — Гизелия сделала вид, что не понимает меня. — Я говорю, нет, я не выйду замуж за вашего зятя. — Ты, девочка, женихами-то не разбрасывайся, — пробасил из угла пекарь. — Благодарю вас, господин Рогалио, за добрый совет, но я хорошо себя чувствую на свободе.

Гизелия покачала головой: — Это у вас в городах свобода, а у нас тут если баба одна, то она одинокая и никому ненужная.

Я согласно кивнула, отирая руки полотенцем: — Значит, буду одинокая и никому ненужная. Меня это устраивает. — Ах, девочка-девочка, что ж ты такое говоришь-та. Не можем мы оставить тебя в беде. — Благодарю, госпожа Гизелия, но я не в беде. — Я запихнула противень со слойками в печь с такой силой, что боюсь, останутся выщербины. Но разговор начал меня откровенно злить.

Гизения вздохнула. — Что ж, Белла, ты сама виновата. Хотели по-хорошему, но придется... — она развела руками. — Так или иначе, Белла, ты будешь женой Альдо. — Никакой пастырь не проведет обряд, если невеста скажет "нет". — А зачем нам обряд, зачем обряд-та? — удивилась Гизелия. — Что там какие светлые скажут, кто их знает. По бумажке ты егоная жена и моя сноха. Как бы ты ни отпиралась, теперь ты при нашей семье, милая. — По какой бумажке?! — Вот этой, — сладко улыбнувшись, Гизелия помахала документом. — Марибелла Гутини, жена Альдо Гутини, в девичестве Бутоли, дочь Рокко и Гизелии Бутоли. — Это фальшивка, любой человек с глубоким взглядом ее распознает.

Гизелия широко улыбнулась и поднесла документ мне поближе. Я взглянула глубоким зрением и опешила — бумага была настоящей. Гизелла не стала отмечать в документе дочери, что та умерла, и предлагает мне жить с Альдо как Мирабелла. Какая потрясающая наглость! Прочитав описание внешности, я вернула улыбку: — У меня волосы светлее, и глаза не коричневые, а охра.  — Пф... мы люди сельские, простые, мы и слов таких не знаем — охра. Коричневые это. Так что, Белла, собирайся, поедешь с ребенком и мужем на хутор жить. Я первое время помогу вам освоиться, а потом уже принимай хозяйство. Тебе ребенка растить, а с мужиком сама как-нибудь управишься, чай, не впервой. У меня тут, в селе, дела есть, — и по ее быстрому взгляду на пекаря я поняла, какие у нее дела.

Ах вы мерзавцы! Вот, значит, в чем дело — вдова решила сделать внука моей заботой, а сама к пекарю хозяйкой.

Я встала из-за стола, выпрямилась, сложила руки на груди и ответила: — Нет. — Что ты говоришь такое, девочка? — Я говорю нет. Просто нет. Господин Рогалио, было приятно работать с вами, попрошу расчета. Я соберу вещи, и когда я спущусь, будьте добры приготовить мне нужную сумму. Я переезжаю на постоялый двор.

С этими словами я поднялась на чердак. Одежду я решила взять всю — мало ли, пригодится. Тючок мой заметно потяжелел, но выкинуть всегда можно. Или продать. Или обменять. Я перекинула узел через плечо, в другую руку взяла связанные вместе сапоги, на пояс повесила кошель, документ — за корсаж сарафана. Прощай, Белла-булочница. И спустилась вниз.

В пекарне гомонили, а на улице собралось немало народу. Прямо у входа стояла телега с поклажей.

Едва я ступила на первый этаж, как вещи вырвали у меня из рук, а сами руки схватили два бугая. Не успела я пискнуть, как меня вывели на улицу, где у подводы ждала Гизелия. Ее мрачный зять со следами свежих возлияний на лице держал за руку трехлетнего мальчика. Вокруг с нарисованным на лицах острым любопытством толпились селяне.

— Ну что, доченька, поехали. — Вы белены объелись? Я вам никакая не доченька, и никуда я не поеду.

Гизелла подошла поближе, и как я ни дергалась в руках "охранников", ловко подцепила мой документ, извлекла его у меня из-под одежды и передала старосте. — Припрячь, авось для чего еще пригодится. Ну, люди добрые, грузимся и едем.

Меня повели к подводе и попытались на нее усадить. Некий мутный мужичок мялся рядом с веревкой.

Две дюжины селян собрались вокруг и с интересом наблюдали за представлением. Я не прочла на их лицах ни сочувствия, ни понимания. Нет, такие еще и помогут Гизелии, чтоб потом обсуждать вечерам, как пришлую девку заморочили и к Альдо отправили.

— Вот и сладилось, вот и ладненько, — приговаривала старая Марселина, пока я брыкалась, пытаясь вырваться из железного захвата двух дюжих молодцев. — Староста наш кому надо покажет, что Белла — жена мужняя. На хутор, значит, свезем, там устроитесь. Ты, Гизелия, бумажки-то ее спрячь, да и одежу хорошую с сапогами под замок. Босой да в рванье на огороде работать можно, а через лес не продраться. Дорожка-то там заросла, вам последнюю версту пехом придется. — Платья ее городские перешьем на обновы мальцу, — решила "моя матушка".

Я уйду и босой, и в рванье. Все равно уйду. Я уже представляла, как наматываю на ступни тряпье, чтоб пройти по зарослям, как ночую под кустом, благо, ночи уже совсем теплые, не замерзну. Документов было жаль, но главное добраться до города, а там пусть посылают письмо в Тарман и восстанавливают документ. Не пропаду! Не замужем на хуторе за этим... Меня передернуло.

Жена старосты обнимала тюк с одеждой, будто не желала с ним расставаться. Белобрысая баба подцепила за торчащий носик туфельку и выудила ее из-под узла. — Гизелька, а уступи мне обувку. Хороша! — Вы, ворье! Оставьте мои вещи в покое! — не выдержала я. — Милая, это теперь не твои вещи, это мои вещи, — сладко улыбнулась Гизелия. — Ты теперь наша семья, у нас в семье все общее, а я старшая буду. Так-то.

Я с тоской смотрела на бревенчатые дома. Если б у меня быть хоть чуть огненной магии... Проклятое деревенское зодчество, столько дерева, а металла не вижу. У-у! Уйду. Все равно уйду. Хоть бы и по темноте, но уйду.

— Р-р-разойдись! Что происходит?

Перед пекарней остановился небольшой гвардейцев под началом капитана средних лет с истинно военной посадкой головы и разворотом плеч. — Дела наши сельские, обыкновенные, — запела Гизелия. — Мою непутевую дочь на хутор отправляем. А то ишь, дитю родила да забросила. И дитю, и дом, все на меня, — Гизелия всхлипнула и утерла глаз уголком передника. — Я не ее дочь! и это не мой ребенок! и муж не мой! Прикажите им меня отпустить, господин капитан.

Я могу идти по лесу в намотках, то есть, могу попробовать, но очень не хочется. Поэтому я смотрела на капитана с такой надеждой, что даже камень бы усовестился. Но капитан был крепче. — У вас есть документы на эту женщину? — Вот, пжалте, — Гизелия протянула капитану бумагу умершей дочери. Капитан внимательно присмотрелся. Гизелия затараторила: — волосы на солнце повыгорели, работаем-та в огороде все, а с глазками писарь напутал, видать. Она это, не сомневайтесь. — Это не мой документ! Мой она спрятала! — Видите, господин капитан, как она не хочет с мужем-та жить, дитю бросила, а сама... ох, даже и не знаю, где она вечера проводит, непутевая моя. Но я ее не брошу, нет, я ж мать. Пропадет она без меня, как пить дать пропадет.

Капитан внимательно смотрел на Гизелию, на меня, и на Гизелию вновь. Из вдовы получилась бы прекрасная актриса. Какие полные горечи взгляды она на меня кидала, как качала головой! Я бы поаплодировала, если б меня отпустили. Нет, вру. Я б сбежала.

Капитан смерил меня с ног до головы внимательным взглядом и внезапно сказал: — Все, госпожа Малинио, кончился ваш маскарад.

Ш... ш... что?

Толпа затихла. Капитан обернулся к Гизелии. — Как же вы не заметили подмену, госпожа. Известная мошенница приняла вид вашей дочери и скрывалась здесь от правосудия. Кстати, а где настоящая дочь? По документу она должна быть жива и жить при муже.