Стрекоза ее детства - Мартен Паж

— Я всегда думала, что вы мужчина.

Она заговорила почти веселым голосом, не поворачивая головы, поэтому Фио потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что женщина обращается к ней или, вернее, говорит о ней. Она поискала в глазах Шарля Фольке объяснение, тот ответил ей лишь беспомощным взглядом.

— Эмеральда, — сказал Шамэ, — нам придется пойти туда. Гости ждут, а Амброза все нет.

Женщина не ответила. Она пригладила свои длинные белые волосы маленьким ярко-красным гребнем. В саду гости вращались вокруг большого стола, накрытого белой скатертью, эдакого улья-кормушки, куда они подходили группками за шампанским и пирожками.

— Идите, Робер, — сказал Шарль Фольке. — Мы к вам присоединимся.

Шамэ не заставил повторять дважды, его ноздри и так уже трепетали при мысли о бокале шампанского, который он будет держать в левой руке, и о беседах, которые он поведет с себе равными.

Шарль Фольке предложил Фио стул. Она села точно в том месте, где солнечный луч разгонял мрак. Так как все молчали, Фио принялась рассматривать обстановку. Ее глаза пробежали по каждому элементу композиции. Дерево, агонизировавшее в виде платяных шкафов, стульев и столов, чахло под лаком и красками подобно мумии, используемой в утилитарных целях. У Фио возникло ощущение, что замок вместе со всем своим содержимым изнемогал. Его так построили, чтобы он наполнял запахом кораблекрушения каждую частицу воздуха. Пол в кабинете не был предназначен для того, чтобы по нему ходили, и стоило только заметить его великолепие, чтобы почувствовать себя осквернителем, топчущим музейные картины. Ковры из Баян-Ольги соседствовали с кашмирским, а каханский с ковром мануфактуры Табрица. Фио оторвала ноги от пола и спрятала их под стул. Земля клонила солнце к горизонту. Ночные птицы, досматривая последние сны перед пробуждением, раскачивали листья, их бдительность уже пробудилась в ожидании добычи. Шамэ присоединился к участникам приема, пожимал руки, улыбался и вступал в беседы, словно повинуясь инстинкту.

— Министр все время говорил о вас. Думаю, вы произвели на него впечатление.

Фио знала, что Шарль Фольке обращается к ней, но не могла отделаться от мысли, что он ошибается и разговаривает с призраком, стоящим между ними. Всего час назад она пила чай, сидя на своем диване, и у нее не было других забот кроме похода в магазин и воскресенья, которое надо было чем-то занять. И вдруг совершенно необъяснимым образом она оказывается среди богатых декораций замка, в окружении людей, о которых ничего не знает, но которые ведут себя так, будто знают ее.

— Какой министр?

Шарль Фольке и Фио преподносили друг другу сюрпризы один за другим, словно играли в игру, правил которой не знали. Молодой человек подумал было, что Фио и впрямь очень странная девушка — производит впечатление человека, живущего на другой планете, — но потом решил, что для нее, учитывая, кто она на самом деле, это вполне нормально. Он даже позавидовал ее полному незнанию этого мира.

— Робер Шамэ.

— Он — министр? Министр чего?

Она встала и прижалась к окну, чтобы посмотреть на этого человека теперь, когда личность его уже установлена. Министр широкими жестами что-то рисовал в воздухе, а его губы шевелились в одном ритме с листьями деревьев, которые колыхал ветер; вокруг него собралась небольшая кучка слушателей. Старая Эмеральда отошла в сторону, словно страшась близости Фио. Внезапно министр сдержанно рассмеялся; птички-синички, заинтригованные этим звуком, засеменили к нему. В этот момент Шамэ в своем черном панцире напоминал некое насекомое, которое, работая челюстью, разбрызгивало свою бактерицидную слюну на себе подобных, информируя их о последних сплетнях и решениях, которые он намерен принять в ближайшем будущем.

— Вы бесподобны, — восхищенно произнес Шарль Фольке. — Естественно, он министр культуры. Все знают Робера Шамэ.

Впрочем, никаких особо веских причин для того, чтобы этот человек был настолько известен, не существовало. Славу ему принесло скорее его умение влюблять в себя телевизионные камеры, нежели министерские полномочия, которыми он пользовался с бережливостью, достойной похвалы. Он также распределял кое-какие денежные средства, и этого нельзя было не принимать в расчет. Шарль Фольке подумал, что с годами у него выработалось безошибочное чутье энтомолога: ему можно было показать десятерых министров с мешками на головах, и он всегда бы узнал среди них министра культуры. Он встречался с двумя-тремя французскими, несколькими зарубежными и всегда замечал, как все они легонько пожимают плечами, когда берут в руки бокал шампанского, как все усвоили утонченную манеру не слушать ни то, что им говорят, ни то, что рассказывают они сами, и все буквально горят энтузиазмом. Он посмотрел на Фио с завистью: она не выглядела впечатленной. Заинтригованной, да, конечно, но она принадлежала к той породе просветленных людей, которым куда интереснее встретиться с простым пчеловодом, чем с какой-нибудь знаменитостью.

— Вы передали мне письмо, — произнесла Фио, двумя руками сжимая спинку стула, — я приехала сюда из-за имени, которое было написано сверху, из-за господина Аберкомбри, потому что это имя мне что-то напоминает. Мне кажется, вы с кем-то меня путаете, вы и этот министр. Мне очень жаль, но, по-моему, все это чистое недоразумение. Что ему от меня надо?

Эмеральда отошла в угол комнаты, словно хотела в него вжаться. Она прижала руки к груди. Дверь вздрогнула от трех нетерпеливых ударов. Неловкость Шарля Фольке как рукой сняло, и к нему вернулась его спокойная уверенность в собственных силах.

— Мы идем, — сказал он, открывая дверь.

На пороге стоял человек низкого роста, лысый, с широко расставленными глазами, в толстых роговых очках и с библией в руке — кардинал. Его одеяние было безупречно, все сиреневое, красное и черное. Он немного потел под этими толстыми тканями и, казалось, пребывал в дурном расположении духа. Три часа назад он попросил сигарету у Шарля Фольке, а тот по недосмотру дал ему косяк… Кардинал выкурил его, удивляясь аромату травяной настойки, и только потом сообразил, что речь шла о запрещенном продукте.

Он «включился» на том моменте, когда заметил свое лицо погруженным в декольте одной из кухарок. Проведя полчаса под холодным душем, он добился просветления в голове, но устойчивый запах марихуаны, пропитавший его костюм, приводил его в замешательство.

— Здравствуйте, отец мой, — сказал Шарль Фольке.

— Преосвященство, зовите меня ваше преосвященство! Я не какой-нибудь епископ, черт возьми! Сколько раз вам повторять, Шарль?

— Хочу представить вам Фио Регаль.

— А, прекрасно, мадемуазель уже здесь. Она так молода.

— Очень приятно, — ответила Фио, окончательно сбитая с толку появлением на этом карнавале кардинала.

— У нас нет времени на светские любезности, — сухо произнес кардинал. — И потом, я задаюсь вопросом, что я вообще здесь делаю, все это не слишком сочетается с моим саном. Я здесь только потому, что меня попросил Амброз. В память о старых добрых временах и о войне.

Шарль Фольке улыбнулся и подмигнул Фио, которая ничего не заметила, поскольку с нескрываемым удовольствием разглядывала этого человека, скрытого под церковным облачением. У нее сложилось впечатление, что она попала на бал-маскарад, но она пока не ведала, какой костюм предназначался ей.

Кардинал тем временем уже семенил по направлению к лестнице, ведущей в парк. Они последовали за ним. Эмеральда совершенно равнодушно закрыла за ними дверь, словно ее распахнуло сквозняком. Оставшись наконец в комнате одна, она налила себе бокал хереса, задернула шторы и села в полной темноте.

Фио еще ни разу в жизни не принимала участия в светском мероприятии, и, по правде говоря, ей никогда не доводилось быть приглашенной куда-либо вообще. Она знала, что вечеринки устраиваются для самых драгоценных представителей человеческого сообщества: ночные клубы фильтруют счастливчиков, допуская лишь самых богатых, самых красивых и дорого одетых, а исключительные торжества собирают людей, признанных исключительными, чтобы они обсуждали исключительные предметы, дегустируя не менее исключительные блюда и напитки. Всевозможные приемы устраивались ежедневно, и Фио знала, что ей туда путь заказан. Мысленно улыбаясь, она уточнила, что сама никогда не позволит светской круговерти поймать ее в сети своих соблазнов.

Парк начинался в тридцати метрах от замка. Прием проходил на открытой площадке, вымощенной белым мрамором, на края которой выплескивался коротко стриженый, волнистый газон. Три нагревателя создавали тепловую завесу, позволяющую гостям красоваться в летних нарядах. Расположенный посередине площадки внушительный стол, покрытый белой тканью, притягивал к себе жадные пальцы сотрапезников; лакеи в ливреях подносили все новые яства.