Ученица - Борис Лазаревский

Мы помолчали. Равенский встал и прошёлся взад и вперёд.

— Хотите чаю? Я велю подогреть самовар.

— Нет, спасибо, — я ведь ненадолго.

— Посидите ещё. Пожалуй, вам и совсем не следовало бы ко мне приходить, но раз пришли, так уж посидите. А самовар я всё-таки велю подогреть…

Он позвонил. Вошла толстая баба в очень грязном переднике, зацепила боком за стул и унесла самовар. Равенский сел. На душе у меня стало веселее. Если бы мне сказали, что мама никогда не будет со мной разговаривать, или меня выгонят из гимназии за то, что я здесь, — я бы всё-таки осталась. Захотелось говорить так искренно, как нельзя было никогда говорить ни дома, ни в гимназии, ни со студентами.

— Вы вот только грустно смотрите в будущее, — сказала я, — но у вас есть счастье в прошедшем, а у меня нигде его не будет…

— Как? Почему?

— Да потому, что я женщина.

— Не понимаю вас.

Я заговорила громче, не совсем складно, и голос у меня дрожал.

— Соберите вы сведения о ваших бывших ученицах. Из них разве только десять-пятнадцать счастливы, а остальные… Имеют детей от давно нелюбимых мужей, или служат за двадцать пять рублей в месяц, или… ну, я не знаю… Одним словом, из прошлогоднего выпуска сносно устроилось разве две-три. В жизни почти каждой девушки любовь играет огромную роль, по крайней мере, после гимназии… Но ведь нельзя же всегда принадлежать тому, кого зовёт сердце в лучшие годы. Для меня не было и не может быть другого счастья, как близость с вами; но я всегда останусь для вас чужой. А рано или поздно меня наверное будет целовать и ласкать какой-нибудь пошляк, и я сама даже буду уверена, что это — счастье, и только потом увижу, что цена этому счастью две копейки. Я этого не пережила, а только наблюдала, но я знаю, что это так, наверное так… Вот как знаю, что после лета будет осень…

Руки у меня дрожали. Равенский остановился. Он испуганно посмотрел в мою сторону и сейчас же опустил глаза, потом подошёл к дивану, сел и долго молчал.

— Возможно, что всё это правда, только от сознания этой правды ни мне, ни вам легче не будет, — выговорил он наконец.

Слышно было, как он старается владеть своим голосом, чтобы не выдать охватившего его волнения. В это время баба принесла самовар, выплеснула за окно из чайника и обтёрла фартуком руки.

— Позвольте мне сегодня у вас похозяйничать, может быть, в первый и последний раз! — вырвалось у меня.

— Пожалуйста!..

Я сняла шляпу и взяла чайное полотенце. Равенский улыбнулся, и от этой улыбки вся душа моя улыбнулась. Он достал из корзины кошелёк и сказал бабе:

— Вот что, Авдотья, купите булку и баночку «кружовенного» варенья, а потом принесите молока.

Баба опять зацепила за стул и ушла.

— Вам нравится «кружовенное варенье?» Я очень его люблю. Помните, у Чехова в «Иванове» Зюзюшка говорит: «кружовенного»…

— Да, нравится. Я в этом году сама сварила его четыре банки.

— Ого, да вы настоящая хозяйка!

Я прежде всего вымыла и вытерла довольно грязные стаканы и заварила чай, потом вымыла кипятком вазочку для варенья и, когда баба принесла «кружовенное», переложила его туда.

Равенский поднял штору и отворил второе окно. В комнате стало светлее и приветливее. Самовар шумел и парил. Я стала наливать чай и спросила:

— Вам крепкий или слабый?

— Пожалуйста, довольно крепкий…

Было так хорошо, что плакать хотелось. Говорили мало. Мы выпили по два стакана. Я хотела налить ему третий, но Равенский отказался. Он сидел совсем близко от меня, опёрся головой на правую руку и, должно быть, задумался. Его левая рука лежала на углу стола. Я точно с ума сошла, нагнулась и поцеловала эту руку.

Равенский вскочил так, что зазвенели стаканы, сильно покраснел и строго проговорил:

— Вот это уж совсем не того… Я даже не знаю, как этот поступок и назвать…

— Простите меня!..

— Да что, простите! Конечно, вы не виноваты, только, ради Бога, не делайте больше ничего подобного, а то я уйду.

— Николай Иванович, не говорите так!.. Я не буду… хороший мой, я не буду… Расскажите лучше о себе, — ведь мы в действительной, не учебной жизни вряд ли больше увидимся.

Равенский вздохнул и сел. На его виске билась синяя жилка. Прошло минуты три. Он опять встал, прошёлся взад и вперёд, едва заметно улыбнулся и заговорил ровным голосом:

— Вы знаете, я этих аффектов ужасно боюсь, — без них лучше… Вы просите, чтобы я рассказал о себе, но что же рассказывать? Всё очень просто. Рано женился, детей народил, с которыми, вероятно, скоро расстанусь, а вот дела настоящего никакого не сделал. Начал составлять учебник, да так и не окончил…

Он снова замолчал. Какое-то чувство подсказывало мне, что пора попрощаться и дать ему успокоиться совсем; но уходить не хотелось. На оконных стёклах уже блестели красные лучи заходившего солнца. Я сделала над собой усилие и сказала:

— А знаете что, мне уже пора домой. Как бы там ни было, но сегодня я ужасно счастлива. Не следует искушать судьбу.

— Опять судьбу, какую там судьбу? Погодите ещё, минут пять погодите. Как вы сейчас хорошо освещены, точно не в жизни, а на сцене…

Я вдруг почувствовала на своей голове прикосновение его обеих рук. Они тихо гладили меня по волосам. Я боялась двинуться с места. Мне было хорошо как во сне. И каждое слово его грустного голоса ложилось мне в душу.

— Знаете, Наташа, дорогая Наташа, я уже прожил тридцать семь лет, и в этом году или в следующем моя жизнь, вероятно, и окончится. Я учился, готовился к профессуре, хотел быть таким же полезным для науки человеком, каким был ваш отец… Я прочёл много книг и всегда был убеждён, что человек имеет волю… А теперь я думаю, что эта воля может существовать только до тех пор, пока человека не придавит сила стихийная. Против неё ничего не поделает ни один мудрец. Таких силы две: смерть и любовь. Я очень испугался, когда увидел вас в первый раз в классе…

На секунду он умолк и, не отнимая своих рук, проговорил другим голосом:

— Ну, а теперь идите… Здесь нам не нужно больше видеться, — я вас прошу об этом. Если я уеду, я напишу вам «до востребования». Идите, голубчик, идите же, моя дорогая! У вас впереди ещё вся жизнь. Вы ещё будете счастливы по настоящему. До свидания!..

Я почувствовала на своей голове едва слышное прикосновение его губ.

В ушах у меня зазвонило. Нужно было сделать огромное усилие, чтобы подняться с места. Опустив голову, он крепко пожал мою руку. Я надела шляпу и вышла, не встретив его взгляда.

Мама сердилась и устроила мне целый допрос. Но и самые жестокие палачи не могли бы у меня ничего выпытать. Ночью я бредила.

IX

До самого нашего отъезда из Ялты за мною был учреждён надзор. Миша и Вася на что-то намекали, хихикали и ни на минуту не оставляли меня одну. Но теперь они для меня совсем не существовали. Я всё-таки выбрала момент, сбегала на почту и получила дорогое письмо. Оно было очень коротко и написано мелким, но отчётливым почерком.

«Я завтра уезжаю. Пожалуйста, не приходите меня провожать на пароход. Мы ещё увидимся. Если не случится больше говорить так, как говорилось, то знайте, что мои мысли всегда с вами. Пока человек жив, он должен владеть собою. Всё ваше хорошее ещё впереди. До свидания! Н. Р.»

В тот день, когда мы садились в коляску, чтобы ехать в Севастополь, а оттуда домой, — я точно переродилась. Я видела, как мама обрадовалась тому, что я заговорила, как следует. На вокзале я с удовольствием съела икры из синих баклажанов и котлетку, а потом, в купе, сладко заснула на верхнем месте. Я знала, что через несколько дней увижу милое лицо и буду слушать слова, исходящие одновременно и от сердца, и от разума.

Двадцать первого августа в гимназии был молебен. Я пришла в девять часов утра радостная, гладко причёсанная, в белом переднике. Зина и другие ученицы очень мне обрадовались. Все они нашли, что я очень похудела, и глаза мои смотрят иначе, чем прежде. В коридорах пахло масляной краской. У педелей на мундирах были новые галуны и пуговицы. Классные дамы суетились. Приходили и раздевались в швейцарской учителя. Равенского не было, но я знала, что он придёт, как только начнутся настоящие занятия.

Когда, через неделю, он вошёл в класс, мне показалось, что парта подо мною двинулась и поплыла в сторону. Я быстро овладела собою. За это короткое время он как будто поправился. Лицо не было очень худым. Голос звучал уверенно и спокойно. В первые минуты Равенский избегал смотреть на меня, и только в средине урока наши глаза встретились. Одну секунду он поглядел на меня и точно приласкал. Я вздрогнула так, что если бы со мною рядом сидела не Зина, а другая ученица, то она бы наверное это заметила. Но Зина продолжала мирно кушать яблоко; она всегда приносила с собою много съестного и угощала весь класс.

До Рождества жилось почти счастливо. Моё сочинение на тему: «Не в силе Бог, а в правде» оказалось лучшим в классе. На него обратила внимание даже начальница и сказала: