Арысь-поле (сборник) - Анна Ривелотэ

Гольда вспоминала, как щедро лилось молоко из груди, как сладко схватывало в низу живота, когда чужая дочь присасывалась к ней мокрым голодным ртом. Как полыхало солнце и шла война Алой и Белой роз на щеках младенца, добытого врачами из чужого, анонимного чрева. Вспоминала и плакала, мучась виной перед лежащим на ее коленях ребенком, так некстати милым и улыбчивым. Малышку все так же пытались звать Малестой — как определили задолго до ее рождения. Но имя это не клеилось к ней, каждый раз рыбьей костью застревало у Гольды в горле. Нейтральное «зайка» не вызывало у матери внутреннего протеста, и мало-помалу нужда в имени вообще отпала.

Том теплел сердцем, видя явное сходство Зайки с собой любимым. Он сумел проглотить и переварить «досадное недоразумение»; казалось, новое дитя нравилось ему больше прежнего. Этому немало способствовали деньги из саквояжа: Том решил, что Зайка впредь непременно будет приносить их семье удачу во всех делах и звонкие монеты так и посыплются в их с Гольдой карманы. Почти всю сумму он потратил на покупку небольшой кроличьей фермы, задумав поднять собственное дело. Спустя полгода эпидемия полностью опустошила крольчатник, но Том не терял веры в Зайкину счастливую звезду.

День ото дня Гольда становилась все более задумчивой. Она продолжала отправлять свои обычные домашние обязанности, но еда все время чуть пригорала, забытое белье целыми днями пылилось на веревках во дворе, а в облике самой Гольды понемногу проступала какая-то горькая вдовья неряшливость. Том списывал эти перемены на нехватку времени из-за забот, связанных с появлением малышки. После того как в супе обнаружилась кухонная тряпка, оставленная Гольдой в кастрюле, он предложил вызвать в помощь свою мать, которая приехала бы не раздумывая, но Гольда отказалась.

Как правило, приступы задумчивости начинались с того, что Гольда бросала взгляд на Зайку, дремавшую в кроватке или возившуюся с игрушками на ковре, и уже не могла его отвести. Так и цепенела понемногу; глаза ее останавливались и стекленели, будто вся душа струйкой пара выходила из нее. Однажды это случилось на прогулке. Зайка сидела в саночках, укутанная в шаль по самые брови. Гольда тащила санки; вдруг собачий лай раздался совсем близко позади. Гольда обернулась взглянуть и замерла. Большой беспородный пес басовито лаял, то подаваясь вперед, то отбегая прочь. Зайка протянула к нему ручонки, и в этот момент, осмелев, пес кинулся на нее. Ухватив крепкими желтоватыми зубами за край шали, он попытался вытащить ребенка из санок, но Зайка была хорошо привязана. Гольда стояла, не шелохнувшись, мечтательно глядя на дочь, орущую от ужаса. Стояла до тех пор, пока соседский мальчишка не прогнал собаку палкой, а потом этой же палкой не огрел Гольду по ноге.

— Дура блаженная! — выкрикнул мальчик и убежал прочь.

Гольда проводила его долгим мутным взором.

В другой день во время вечернего купания Зайка поскользнулась в корыте и упала навзничь. Гольда, опустив полные белые руки, задумчиво смотрела, как девочка неуклюже бьется под мыльной водой, не делая попыток помочь ей подняться. Если бы в эту секунду Том не вошел с чистым полотенцем, Зайка так и захлебнулась бы под нежным осовелым взглядом Гольды.

Том отправил телеграмму матери, и через день старая фру Паттерсон, попыхивая трубкой, стояла на пороге его дома с перевязанным бечевкой чемоданом, двумя узлами и птичьей клеткой, в которой хлопал подрезанными крыльями маленький, но свирепый бойцовый петух.

Чтобы объяснить матери, что именно происходит с Гольдой, Тому пришлось рассказать ей обо всем: о замене младенца, деньгах из саквояжа, пропаже молока и путанице с именами. Фру Паттерсон только качала головой, следя за торопливыми жестами сына. Лишь при упоминании о кроличьей ферме сплюнула с досадой: «Послал бы деньги мне, коли лишние, — целей бы были! Я бы из картошки вырезала лучшего фермера, чем ты».

Что касалось недомогания Гольды, ее вердикт был скор и краток: «Твоя женщина насосалась erma lorda, не иначе. Поищи как следует, где-то в доме припрятана виландская бутылочка».

Том прищурился и поплевал через плечо. Он был напуган, но дом обыскивать не стал. Он все еще доверял жене.

Было решено, что старая фру Паттерсон возьмет на себя заботу о девочке, а Гольда станет присматривать за хозяйством. Гольда не сопротивлялась; казалось, она даже испытала облегчение. Но старая фру Паттерсон не терпела полумер. Вскоре под ее властным контролем оказались и кухня, и расходы, и огород. Все чаще Гольда, не обремененная домашней работой, сидела бесцельно на скамейке под яблоней, глядя, как за невысокой ивовой изгородью нервно мечется бойцовый петух, или отправлялась на долгие прогулки. Где она бывала в эти часы, Гольда не рассказывала Тому и свекрови, зато рассказывали друг другу соседи. Молодая фру Паттерсон якобы слонялась вблизи детских площадок и педиатрических кабинетов, в парке аттракционов и других местах, куда родители приводят детей. Не стесняясь, заглядывала в коляски и как будто что-то искала. Когда ее прогоняли, уходила молча, не вдаваясь в объяснения.

Ночами Гольда тяжко ворочалась в постели за спиной мерно храпящего Тома. Ей казалось, что в доме то слишком натоплено, то угарно, то сыро. Из-за того что к ней теперь относились, как к больной, она и вправду стала чувствовать, что больна, — не могла лишь сказать, где в ней гнездился скорбный тлеющий недуг. Малеста не шла у нее из головы, маленькая плутовка, обманувшая ее материнское чутье, никто не мог ее заменить, Зайка не могла. Гольда накрывала ладонями плоские груди, жалея о пропавшем молоке, и тихонько плакала: слезы были лучшим снотворным.

Гольда грезила о краях, куда могла бы сбежать теперь, даже об унылом зловещем Виланде. Редкие путешественники, возвращавшиеся оттуда, говорили, тамошние жители счастливы, все поголовно. Холод, мрак и запустение царят в этой северной стране, но людям Виланда все нипочем. Они владеют тайной изготовления волшебного напитка erma lorda, дающего забвение и отдохновение от всех печалей. Пришлым кажется, будто все виландцы слоняются, как бледные тени с потухшими глазами, без цели и смысла, но в сердце каждого из них поет чистая радость. Erma lorda плоха лишь тем, что убивает их, каждого — после того как сделает своим рабом. Но что толку судить о том, чего никогда не пробовал? Те, кому на язык упала капля erma lorda, никогда не возвращаются в Нейланд.

В одну из душных ночей Том проснулся от жажды. Выпив в кухне стакан воды, он вернулся в постель и вдруг заметил, что Гольда лежит в какой-то странной позе, свернувшись клубком и неловко подобрав под себя обе руки. Он просунул ладонь ей под шею и попытался развернуть жену к себе лицом, но она только глубже зарылась под простыню. Тому Гольда показалась какой-то липкой, должно быть, от пота. В темноте ему неудобно было разговаривать с ней, и он оставил ее в покое.

Наутро Гольды в постели не было. Мать стояла у изголовья и трясла его за плечо. Том огляделся. Старая фру Паттерсон была в дорожном платье и тюрбане; в открытую дверь он увидел полностью одетую Зайку, сидящую за столом и хнычущую над недоеденным завтраком. «Куда вы собрались? Где Гольда?» — спросил он. «Мы уезжаем, — был ответ. — А с женщиной своей разберешься сам. Совсем она у тебя умом повредилась. Ребенку здесь небезопасно. Нынче ночью она задавила моего петуха. Голыми руками задавила». Мать кивнула на постель. Тут только Том заметил, что простыни в крови и сам он изукрашен ржавыми полосами.

Том вскочил с кровати и выбежал во двор как был, в исподнем. Гольду он нашел под яблоней; она сидела, раскачиваясь, будто убаюкивала свои забинтованные по локоть руки. Должно быть, петух храбро сражался и шуму было немало, но Том не мог его слышать, а старая фру Паттерсон всегда спала как убитая. Жалость ударила Тома в горло, он задохнулся и упал перед женой на колени.

В годы, последовавшие за отъездом Зайки, за Гольдой прочно закрепилась слава городской сумасшедшей. Так прочно, что никто уже и внимания не обращал на нее, слоняющуюся по парку или у школы. Гольда не забредала слишком далеко от дома — будто боялась, что в ее отсутствие появится важный гость или почтальон принесет долгожданное письмо. Муж никогда не ходил за ней.

Тому жилось нелегко. Он умирал с тоски по Зайке, то и дело срываясь навестить ее у старой фру Паттерсон, но и Гольду оставить не мог. Жалость переместилась куда-то под ложечку и уже не покидала его, грызла, грызла изнутри. Он чувствовал в Гольде страшную поломку, исправить которую почти мог — а это хуже, чем не мог совсем. Поздними вечерами, в кровати или на полу у печи, он садился у нее за спиной так, чтоб обнять руками и ногами, обернуть собой, и писал пальцем на ее ладонях поверх белесых шрамов: «бедная Гольда, бедная моя девочка, бедная лисичка». Но Гольда будто разучилась читать. Нестихающая тоска в ней разрасталась, выходила наружу, поедала пространство, и Том слышал, да, слышал, как она урчит и жрет.