Ва-банк - Анри Шарьер

После изрядной выпивки мы заговорили по-французски.

— Вы что думаете, парни, я действительно хочу кого-то обчистить?

— Да, старик, — сказал Шарло. — Мы бы и слова не сказали, если бы ты сам не начал. Но ведь ты положил глаз на тонну золота, а? Скажи честно, Папийон!

— Вы знаете, я вынашивал план мести все тринадцать лет. Помножь-ка их на 365 дней, потом на 24 часа и на 60 минут и ты получишь представление о моем состоянии. Кто, как не вы, поймет, что когда я увидел сразу столько золота, то просто обалдел.

— И что дальше? — спросил Симон.

— Потом я взглянул на ситуацию со всех сторон и чуть со стыда не помер. Я чуть было не разрушил этот ваш мир, который вы так долго строили. И понял, что это счастье, которое я тоже надеюсь обрести, дороже, чем богатство. Так что видение рассеялось, как туман. Можете мне верить, здесь с моей руки ничего не произойдет.

— Ну вот и отлично, — оскалился Шарло. — Теперь мы можем спать спокойно. Никто из нас не способен на такое. Здоровья тебе, Папи! Счастья Марии, любви и свободы! Мы были ничего себе ребята, такими и останемся, но крутость свою будем, если надо, выказывать лишь на боровах и то только когда есть захочется. Теперь мы все так думаем, включая Папийона. Да, Папи?

Шесть месяцев живу я здесь. Шарло был прав. В день вечеринки я выиграл первую битву против своей тяги украсть что-нибудь. Я ушел с этой дороги, не знаю, навсегда ли, но сегодня и здесь — точно, одержав победу над самим собой. Идея захватить миллион долларов отмерла, зато осталось желание накопить деньги на будущее, но работой. И тогда уже ехать в Париж платить по счетам.

«Бум-бум, бум-бум, бум-бум» — мой насос откачивал воду, просачивавшуюся в галереи. Было жарче обычного. Каждый день я по восемь часов проводил здесь, в самом чреве шахты. Чаще был занят с четырех утра до полудня. По окончании рабочего дня шел в дом Марии в Эль-Кальяо. Пиколино находился там, поскольку доктор мог наблюдать его в этом доме ежедневно. Он проводил курс лечения, а девочки ухаживали за Пико. Я собирался навестить его и встретиться с Марией — уже неделю мы не виделись и страстно желали друг друга. Какой-то грузовичок подбросил меня прямо до дома. Дождь лил как из ведра, когда я стукнул в дверь. Все, кроме Марии, сидели за круглым столом.

— Почему ты раньше не приходил? Неделя — слишком долгий срок. Ты весь мокрый, пойди переоденься.

Она повела меня в спальню. Сняла с меня одежду и вытерла большой простыней.

— Ложись, — шепнула она.

И мы нырнули в пучину страсти, не думая о тех, кто ждал нас по другую сторону двери, явно испытывая их терпение.

Мы так славно потрудились, что тут же уснули, и разбудила нас Эсмеральда, зеленоглазая сестричка, когда уже было темно. Когда мы отужинали, Хосе-пират предложил мне пройтись.

— Энрике, ты писал шефу администрации в Каракас, чтобы съездить туда и уладить дела с конфирмамьенто (принудительное проживание)?

— Да, Хосе.

— Пришел ответ из Каракаса.

— Хороший или плохой?

— Хороший. Конфирмамьенто аннулирован.

— Мария знает?

— Да.

— А что она сказала?

— То, что ты сам всегда говорил: что не останешься в Эль-Кальяо. Когда думаешь уезжать?

Надо сказать, эта новость меня ошарашила, но ненадолго. Я ответил прямо:

— Завтра. Водитель, который вез меня сюда, сказал, что завтра возвращается в Сьюдад-Боливар.

Хосе угрюмо смотрел себе под ноги.

— Amigo mio, я тебя чем-нибудь обидел?

— Нет, Энрике, ты ведь всегда говорил, что не останешься здесь. И это печально, но больше не для меня, а для Марии.

— Я пойду потолкую с водителем, если только найду его.

Я нашел его, и мы договорились на завтра на девять. У него уже был один пассажир, поэтому Пиколино сядет в кабину на свободное сиденье, а я умощусь на пустых железных бочках в кузове. Я торопился к шефу администрации, ведь у него были мои бумаги, и он слыл добрым человеком. Но сначала мне нужно было проститься со всеми, кто сделал мою жизнь здесь незабываемой. Сначала в Каратал, забрать вещички. Шарло обнял меня, жена его плакала, я, как мог, поблагодарил их за гостеприимство.

— Ну что ж, старичок, передавай привет Монмартру.

— Я напишу.

Так, теперь к Симону, Александру, Андре, Марселю — «бывшим». Потом в Эль-Кальяо, и «прости» всем шахтерам. Все они — мужчины и женщины — нашли для меня самые теплые слова. И я понял, что просто так никогда бы отсюда не выбрался.

Самым тяжелым было расставание с Марией. Наша последняя ночь, смесь любви и слез, была самой бурной из всех. Страсть просто разрывала нас изнутри. Самое ужасное — мне нужно было дать ей понять, что я никогда сюда не вернусь. Кто знает, что мне уготовит фортуна, когда я стану осуществлять свои планы?

Луч солнца разбудил меня. Часы показывали восемь. У меня не было больше моральных сил оставаться в этой комнате даже ради чашки кофе. Пиколино сидел в кресле, по щекам его текли слезы. Я искал сестер Марии, но не нашел: они спрятались, чтоб не видеть, как я уезжаю. Пришел только Хосе. Стоя в дверях, он охватил меня венесуэльским abrazo (объятием) — одна рука легла на плечи, а другая пожала мою ладонь. Я не мог говорить, а он выдавил лишь:

— Не забывай нас, и мы тебя никогда не забудем. Прощай, Бог с тобой!

Держа на коленях узелок с чистыми вещами, Пиколино горько плакал и всем своим видом выражал огромную благодарность, которую не выразить и миллионом «спасибо». Я вывел его из дома. Забрав багаж, мы подошли к машине. Тут выяснилось, что сломался карбюратор. Сегодня не поедем!

Мы побрели обратно. Можете представить себе, как Хосе и девочки обрадовались, когда увидели, что мы возвращаемся!

— Это Бог распорядился насчет грузовика, Энрике. Оставь Пиколино здесь и пройдись, пока я приготовлю поесть. Странная вещь, но, видно, не судьба тебе ехать в Каракас! — проговорила сквозь слезы Мария.

Это меня обеспокоило. Такие задержки не входили в мои планы. Я медленно шел по скверу, заложив руки за спину. Прячась от солнца, зашел в тень алмендрона, огромного раскидистого дерева. Там стояли два мула, которых загружал маленький человечек. Я заметил у него сито для промывки алмазов и лоток золотодобытчика. Только глянув на них, прошел дальше. Передо мной расстилалась поистине библейская картина спокойной мирной жизни. Я попытался представить Каракас, город-магнит. Четырнадцать лет я не видел большого города, и надо как можно скорее оказаться там. Я спешил.

ЖОЖО ЛА-ПАС

Господи Иисусе! Кто-то пел по-французски. Это был маленький старик-старатель. Я прислушался: «Старые акулы тут как тут,

Почуяв запах человека, налетели.

Одна схватила за руку и стала есть ее, как яблоко, кусая.

Другая вгрызлась в тело, тра-ля-ля.

Самой быстрой досталось много, другим — ничего.

Прощай несчастный, да здравствует закон!»

Меня словно громом ударило. Он пел медленно и печально, словно надгробную песнь, «тра-ля-ля» звучало довольно насмешливо, а рефрен «да здравствует закон» был полон издевки. Надо было побывать на парижском дне, чтобы понять подлинный смысл этих слов.

Я пригляделся к человечку. Словно три яблока, поставленные одно на другое; росту в нем не больше, чем полтора метра. Пожалуй, он был самым колоритным из виденных мной бывших каторжников. Белый, как лунь, седые, косо подстриженные бакенбарды; голубые джинсы с кожаным широким ремнем, справа — длинные ножны, из которых на уровне паха торчала наборная рукоятка ножа. Я подошел к нему. Шляпы на нем не было, она лежала на земле, поэтому я смог разглядеть его широкий лоб в веснушках, очень темных, темнее даже, чем вся остальная иссушенная солнцем пиратская физиономия. Брови такие густые, что ему явно приходилось их расчесывать. А под бровями — холодные серо-зеленые глаза, сверлившие меня, как буравчики. Я не успел сделать и пары шагов, как он сказал:

— Ты с каторги. Это так же точно, как то, что меня зовут Ла-Пас.

— А меня — Папийон.

— Жожо Ла-Пас, — уточнил он.

Он протянул свою руку и дружески пожал мою — не слишком крепко, как это делают любители покрасоваться, и не вяло, как лицемеры.

— Пойдем в бар, — предложил я, — выпьем. Я плачу.

— Нет, лучше ко мне: вон в тот белый дом через дорогу. Называется Бельвиль в честь того места, где я жил ребенком. Там мы сможем спокойно поговорить.

В доме было чисто. За этим следила его жена. Она была очень молодой, лет двадцати пяти. А ему — лет шестьдесят. Эту смуглую венесуэлочку звали Лола.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она, мило улыбаясь.

— Налей-ка нам по стаканчику пастиса, — сказал Жожо. — Корсиканец привез мне две сотни бутылок из Франции. Попробуй.

Лола налила нам вина, и Жожо залпом выпил три четверти своего стакана.

— Ну? — Он вопросительно уставился на меня.

— Что — ну? Ты что, считаешь, что я стану рассказывать тебе историю моей жизни?

— О' кей, приятель. Но разве имя Жожо Ла-Пас ничего тебе не говорит?