Жить - Юй Хуа

Я понял, что больше так жить нельзя — надо кормить матушку и Фэнся. Хотел занять денег у родни и знакомых и открыть в городе лавочку. Но матушке не хотелось отсюда уезжать — старики не любят трогаться с насиженного места. Я ей говорю:

— Дом и земля теперь Лун Эра, какая разница, здесь жить или в городе?

Она помолчала и ответила:

— Тут батюшкина могила.

Что я мог сказать? Пришлось идти к Лун Эру.

Он стал нашим помещиком. Одевался в шелка, важно прохаживался вдоль полей с чайником и всегда улыбался, даже когда ругал нерадивого батрака. Я сперва думал, что это он от широты души, а потом сообразил: просто показывает два своих золотых зуба.

Он увидал меня, улыбнулся и произнес довольно любезно:

— Фугуй, заходи, выпьем чайку.

А я к нему никогда не заглядывал — боялся затосковать. Я ведь в этом доме родился.

Но в моем положении было не до тонких чувств. Как говорили древние, «у бедняка воля коротка». Лун Эр встретил меня полулежа в моем покойном кресле, а мне велел взять табуретку. В одной руке держал чайник, в другой — веер. Я сразу понял, что мне чаю не предложит. Не успел я сесть, как он спросил:

— Ты за деньгами? Вообще, надо бы тебе что-то дать. Но по пословице: «Пособляй в беде, оставляй в нужде». В беде помогу, а от бедности не избавлю.

Я закивал:

— Хочу подрядиться к тебе пахать.

Лун Эр ласково прищурился:

— Сколько му?

— Пять.

Он поднял бровь:

— А выдержишь?

— Привыкну.

Он подумал и сказал:

— Мы с тобой старые знакомые, так и быть, дам тебе пять му славной землицы.

И не обманул.

Я чуть не уморил себя работой. Все учился делать у крестьян, но получалось очень медленно. Выходил в поле на рассвете, заканчивал ночью при луне. Когда работаешь на земле, упустишь один день — и все труды коту под хвост.

В то время я не то что семью не мог прокормить — не хватало даже зерна, чтобы заплатить хозяину, Лун Эру. Говорят: «Слабая птица раньше вылетает». А я не только вылетал раньше, но и летал дольше.

Матушка меня жалела, рвалась мне помогать. Но много ли она могла наработать? Согнуться не могла, садилась прямо на землю и так полола. Когда я ее гнал с поля, она возражала:

— Четыре руки лучше, чем две.

Как-то я ей ответил:

— Вот заболеешь, и ни одной руки у нас не останется.

Тогда она поковыляла на край поля к Фэнся. Та нарвала диких цветов, перебирала их и спрашивала у меня их имена. Откуда мне было знать? Я ей говорил:

— Спроси у бабушки.

Когда я брал в руки тяпку, матушка кричала мне:

— Не порань ногу!

Когда жал серпом, она напоминала:

— Не порежь руку!

Но все равно, работы было так много, я так торопился, что то и дело попадал себе то по руке, то по ноге. Матушка спешила ко мне, замазывала рану мокрой землей и долго наставляла меня. Я не спорил, лишь бы она не плакала.

Матушка говорила, что земля не только растит урожай, но и лечит сто недугов. Я до сих пор все порезы ей мажу.

Когда человек устает как собака, ему не до дурных мыслей. Я доползал до кровати и тут же засыпал. Чем труднее жилось, тем спокойнее становилось на душе. Я думал: у нашей семьи Сюй уже есть цыпленок, а через несколько лет, если буду работать, он превратится в гуся, и однажды мы опять разбогатеем.

Теперь я носил одежу из холстины, которую ткала матушка. Сначала мне натирало, а потом привык. Недавно умер наш бывший батрак Ван Си — я двумя годами его моложе. Он перед смертью наказал своему сыну подарить мне старую шелковую одежду — не забыл, что я был молодым хозяином, и хотел меня побаловать на старости лет. Надел я ее и сразу снял — такая она гладкая, склизкая.

Через три месяца вернулся наш слуга Чангэнь. Я в тот день работал в поле, матушка и Фэнся сидели поблизости. Чангэнь был в лохмотьях, с узелком и треснутой чашкой, опирался на узловатую палку — он превратился в нищего. Первой его заметила Фэнся. Матушка поспешила ему навстречу. Чангэнь сказал:

— Хозяйка, я соскучился по Фэнся и молодому барину.

Увидев меня в холщовой одежде, перемазанного землей, Чангэнь заголосил:

— Ах, барин, до чего же ты дошел!

Когда я проиграл все семейное добро, хуже всего пришлось Чангэню. Он всю жизнь на нас работал, и кормить его в старости должны были мы. Но когда мы разорились, ему оставалось только пойти по миру.

В детстве он носил меня на спине. Когда я вырос, то и в грош его не ставил. А он пришел нас проведать. Я его спросил:

— Ну как ты?

— Хорошо, — отвечает он, а сам плачет.

— Ни к кому не нанялся?

— Кому я нужен, такой старик?

Мне стало его еще жальче, а он все плакал о моей доле:

— Барин, разве такая жизнь по тебе?

Он переночевал в нашей хижине. Мы с матушкой посоветовались и решили оставить его у нас: будем есть чуть меньше, а его прокормим. На следующее утро я сказал ему:

— Оставайся тут, мне как раз нужен помощник.

Чангэнь посмотрел на меня, усмехнулся и грустно сказал:

— Барин, у меня нет сил тебе помогать. Спасибо тебе за доброту.

Как мы его ни удерживали, он ушел, но обещал еще нас навестить.

С тех пор он приходил еще раз. Где-то на дороге подобрал красную шелковую ленту, выстирал ее и сберег для Фэнся. А больше я его не видел.

Когда я стал батраком Лун Эра, то больше не мог называть его по-прежнему. Теперь я обращался к нему «хозяин Лун». Сначала он возражал:

— Ну, Фугуй, что за церемонии!

А потом привык. Частенько подходил ко мне в поле и заводил беседу. Однажды я жал рис, а Фэнся подбирала за мной колоски. Лун Эр помахал нам рукой, подошел и сообщил:

— Фугуй, я, знаешь, завязал. Игорный дом до добра не доводит. Надо вовремя остановиться, не то разорюсь, как ты.

Я поклонился:

— Да, хозяин.

Лун Эр ткнул пальцем в Фэнся и спросил:

— Твоя девчонка?

— Да, хозяин.

Она стояла с колосками в руках и глядела на Лун Эра во все глаза. Я велел ей:

— А ну-ка поздоровайся с хозяином.

И она вслед за мной поклонилась и сказала:

— Да, хозяин.

Я часто вспоминал Цзячжэнь и ребенка, которого она носила под сердцем. Через два месяца после ухода она прислала с человеком весточку, что родила сына. Тесть назвал его Юцин. Матушка тихонько спросила посыльного:

— А фамилия какая?

— Сюй.

Матушка приковыляла к полю и, утирая слезы, рассказала, что у меня родился сын. Я бросил мотыгу и помчался в город. Но пробежал десять шагов и сообразил, что тесть меня такого и на порог не пустит. Я попросил сходить матушку. Она несколько дней повторяла, что собирается проведать внука, но так и не собралась. Я ее не уговаривал. По здешнему обычаю, раз семья Цзячжэнь забрала ее, то она и должна вернуть.

Матушка объясняла:

— Юцину дали нашу фамилию — значит, скоро Цзячжэнь воротится. А что она пока в городе — это даже хорошо, отдохнет после родов.

И действительно, она вернулась, когда Юцину исполнилось полгода. Носилок не было, она пешком прошагала десять с лишним ли с ребенком за спиной.

Глазки у Юцина были закрыты, головка покачивалась у маминого плеча. Так мы с ним и познакомились. Вдоль дороги, по которой шла Цзячжэнь в маньчжурском темно-красном платье, с синим в белую крапинку узелком в руке, золотились цветы рапса, над ними жужжали пчелы. Цзячжэнь остановилась у порога нашей хижины. Матушка в это время плела сандалии из соломы. Цзячжэнь стояла против света, и матушка не узнала ее.

— Барышня, вы чья? Кого ищете?

Цзячжэнь расхохоталась:

— Это же я!

Мы с Фэнся работали в поле. Вдруг я услыхал голос — и знакомый, и какой-то странный. Фэнся присмотрелась и сказала, что это бабушка. Я разогнулся и увидел матушку, которая зовет меня, а рядом с ней — Цзячжэнь с Юцином на руках.

Фэнся помчалась к маме во весь дух. Цзячжэнь присела и обняла ее вместе с Юцином. А я все смотрел, как матушка, упершись руками в колени, зовет меня что есть мочи. У меня закружилась голова. Наконец я пошел к ним, встал прямо перед Цзячжэнь в своем драном наряде и улыбнулся. Она пристально на меня посмотрела и опустила голову. Ей было меня жалко до слез. Матушка все повторяла:

— Я же говорила, что Цзячжэнь — твоя жена, никто ее у тебя не отнимет.

Так наша семья опять стала жить вместе. У меня в поле появилась помощница. Теперь я ее берёг. Цзячжэнь была барышня городская, к тяжелой работе непривычная. Когда я просил ее отдохнуть, она отвечала: «Я не устала», — а по лицу видно, что радуется. Матушка говаривала: «В радости и бедность не страшна». Цзячжэнь сменила маньчжурское платье на такую же, как у меня, холстину, работала до изнеможения, но всегда улыбалась. Фэнся тоже держалась молодцом: без жалоб переехала из кирпичного дома в крытую камышом хижину, ела грубую пищу. Теперь она не ходила со мной в поле, а нянчила братика. Горше всего пришлось Юцину: он только полгода и пожил хорошо в городе, а потом бедствовал вместе с нами. Больше всего я виноват перед сыном.