La Maladie - Анджей Сапковский

— Умирать, сын мой, следует с именем Господа на устах. Помимо того, гораздо легче умирать в битве, от меча, чем кончаться в постели, когда тебя пожирает la maladie. Сражаться с la maladie можно только в одиночку. Тяжело сражаться одному, но еще тяжелее одному умирать.

— La maladie? Что ты плетешь, поп. Даже с такой раной он справился бы так же легко, как тогда, когда… Но тогда, в Ирландии, он был полон жизни, полон надежд, а теперь надежда вытекла у него вместе с кровью. Черт подери, если бы он мог перестать о ней думать, если бы он забыл об этой проклятой любви…

— Любовь, сын мой, тоже от бога.

— Как же, как же… Тут все болтают про любовь и дивятся, откуда она такая берется. Тристан и Изульт… Рассказать тебе, поп, откуда взялась из любовь, или как там это называется? Сказать, что их соединило? Это был я, Моргольт. Прежде чем Тристан раскроил мне череп, я хорошенько угостил его в бедро и уложил на пару недель в постель. А он, как только чуточку пришел в себя, затянул в эту постель Златокудрую. Любой здоровый мужик сделал бы то же самое, будь у него время и возможность. А потом менестрели пели про Моренский лес и обнаженный меч. Все это дерьмо, не верю. Так что сам видишь, поп, откуда берется любовь. Не от Бога, а от Моргольта. И вот почему она столько и стоит, эта твоя любовь. Эта твоя la maladie.

— Ты святотатствуешь. Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь. Посему было бы лучше, если бы ты перестал о них говорить.

Я не трахнул ему между глаз оловянным кубком, который пытался смять в руке. Вы спросите, почему? Я вам отвечу. Потому что он был прав. Я не понимал.

А как я мог понять? Я не был зачат в несчастье и рожден в горе. Флэнн и моя мать зачали меня на сене, и наверное, имели от этого зачатия немало простой и здоровой радости. Дав мне имя, они не вкладывали в него какой-то скрытый смысл. Они назвали меня так, чтобы было легко звать: «Моргольт, ужинать! Моргольт, ах ты сучье вымя! Принеси воды, Моргольт!» La tristesse? Дерьмо, а не la tristesse.

Разве можно мечтать, имея такое имя? Играть на арфе? Посвящать любимой все мысли, все дневные занятия, а ночью бродить по комнате, потому что не можешь заснуть? Черта с два. Имея такое имя, можно хлестать вино и пиво, а потом блевать под стол. Разбивать нос кулаком. Раскраивать головы мечом или топором, а то и самому получать по морде. Любовь? Некто по имени Моргольт лезет под юбку, а потом валит наземь. А потом засыпает. А если в душе что-то заиграло, то говорит: «Да, деваха ты славная, Меир О'Коннел, всю бы тебя с охотой слопал, а особенно твои сиськи». Ищите хоть три дня и три ночи, не найдете здесь и следа la tristesse. И следа. И что с того, что я люблю глядеть на Бранвен? Я на многих люблю глядеть.

— Пей, поп. И наливай, не трать время. Что ты там бормочешь?

— Все в руках Божиих, sicut in coelo et in terris, amen.

— Может, in coelo все, но уж наверняка не все in terris.

— Ты богохульствуешь, сын мой. Cave!

— Ну чем ты меня хочешь напугать? Громом с ясного неба?

— Я не пугаю тебя, я только боюсь за тебя. Отталкивая Бога, ты отталкиваешь надежду. Надежду на то, что если придется совершить выбор, ты совершишь его верно и примешь верное решение. И что ты не будешь беззащитен.

— Видишь ли, поп, жизнь — с Богом или без него, с надеждой или без нее — это дорога без конца и без начала, дорога, что ведет нас по скользкому краю гигантской жестяной воронки. Большинство людей даже не замечает, что все время ходят по кругу, бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на скользком узком кольце. Но есть такие, которым случается соскользнуть. Упасть. И тогда им конец, никогда уже не вернутся они на краешек, никогда уже не пойдут они по кругу. Они катятся вниз, до того мгновения, когда все встретятся у выхода воронки, в самом узком месте. Они встретятся, но лишь на мгновение, потому что дальше, под воронкой, их ждет бездна. И вот этот замок на скале, в которую бьются волны, как раз и есть это место. Горлышко воронки. Ты понимаешь это, поп?

— Нет. Но мне все же кажется, что и ты, в свою очередь, не понимаешь причину, по которой я это не понимаю.

— А-а-а, ну его к черту и с причинами и со следствиями, sicut in coelo et in terris. Пей, монах.

Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес это на удивление хорошо. Со мной было хуже. Я страшно напился, честное слово. Но я заглушил в себе… все.

Во всяком случае так мне казалось.

Сегодня у моря свинцовый цвет. Сегодня море сердится. Я чувствую его гнев и отношусь к нему с уважением. Мне понятна Бранвен, понятен ее страх. Мне непонятна только его причина. И ее слова.

Сегодня замок стоит пустой и пугающе тихий. Тристана сжигает горячка. Изульт и Бранвен ухаживают за ним. А я, Моргольт из Ольстера, стою на стене и гляжу в море.

Ни следа паруса.

Когда она вошла, я не спал. Я даже не удивился. Все шло, словно я ожидал этого: странная встреча на берегу, скачка по дюнам и засоленным лугам, дурацкая стычка с Беком Де Корбином и его дружками, вечер при свечах, тепло ее тела, когда я обнял ее на стене, а над всем этим — аура любви и смерти, наполняющая Кархаинг — все это только приблизило нас друг к другу, связало. Я уже стал ловить себя на том, что мне будет трудно расстаться…

С Бранвен.

Она не сказала ни слова, лишь расстегнула брошь, скреплявшую плащ на плече и опустила на пол тяжелую ткань. Потом она быстро сняла рубаху, простую, чуть ли не домотканую, какие обычно носят ирландские девушки. Она повернулась боком, обагренная огнем, ползущим по поленьям камина, который следил за ней алыми зрачками углей.

Я, тоже не говоря ни слова, подвинулся, дав ей место рядом с собой. Она легла, очень медленно, отворачивая лицо. Я накрыл ее шкурами. Мы продолжали молчать, лежали неподвижно, глядя на тени, пляшущие на потолке.

— Я не могла заснуть, — сказала она. — Море…

— Понимаю. Я тоже его слышу.

— Я боюсь, Моргольт.

— Но я же вместе с тобой.

— Будь со мной.

Я обнял ее, как можно ласковей, как можно осторожней. Она обхватила мою шею своими руками, прижалась лицом к моей щеке, пугая своим лихорадочным дыханием. Я осторожно касался ее, скрывая радостное желание сжать ее покрепче, сильно и жадно гладить ее, мне будто приходилось гладить перья сокола, ноздри пугливого коня. Я касался ее волос, шеи, рук, ее полных, удивительной формы грудей с маленькими сосками. Я поглаживал ее бедра, которые совсем недавно, подумать только, казались мне излишне тяжелыми, а оказались восхитительно округлыми. Я касался ее гладких ног, касался ее женского естества, места неназванного, ибо даже в мыслях не осмелился назвать его так, как привык это делать, никаким из ирландских, уэльских или саксонских слов. Ибо это было бы так, как Стоунхендж назвать кучей камней. Как если бы Гластонбери Тор назвать холмом.