Война перед войной - Михаил Слинкин

Переводивший разговор Дмитрий был полностью согласен и с Владимиром Ивановичем, и с командиром. Действительно, афганские солдаты неприхотливы и исполнительны. Но таких голодных, оборванных и грязных, как в Кандагаре, он нигде не встречал. Выгоревшая за долгие годы носки латаная-перелатаная форменная одежда буквально светилась на них. В ней даже в город не пускали. Берегли. А в увольнение отправляли только тех, кто имел «гражданку». Единственным достоинством такой формы было то, что залегший на позициях солдат в грязно-серой одежде полностью сливался с такого же цвета землей и становился совершенно незаметным, если только сквозь дыры и ветхие нити заплат не проглядывало светлое нижнее белье.

Поднимая клубы пыли, добрались по грунтовой дороге до планируемого места развертывания батальона в боевые порядки. Выбрались из машины, солдатам дали команду оправиться и укрыться в тени грузовиков. Этот район пустыни, несмотря на название Регистан, что означает страна песка, представлял собой чуть всхолмленную каменную равнину. Преобладал серый цвет. Ни одного зеленого пятнышка, ни деревца, ни травинки, даже верблюжьей колючки Дмитрию не удалось обнаружить.

Неожиданно прямо из-под земли появился оборванный бородатый мужичонка в чалме. Увалы, около которых остановились машины, оказались не естественного происхождения, а занесенными пылью глинобитными крышами вырубленных в грунте домов неизвестно какими судьбами заброшенной в пустыню деревни. Афганец, осмотревшись, верно определил начальника и подошел здороваться к командиру полка. После приветствий, сопровождавшихся поклонами, прикладыванием руки к сердцу, и короткого разговора на пушту он вновь нырнул в почти незаметную со стороны нору — вход в дом — и появился уже с кувшином воды, из которого командир вежливо сделал несколько глотков, прежде чем передать его другим офицерам.

Владимир Иванович вместе с командиром сверились с картой, уточнили рубеж развертывания и рубеж атаки расположенного в полутора километрах холмика с укреплениями условного противника, который по плану учения нужно было окружить и взять. Разобравшись с деталями учения, решили перед обратной дорогой перекусить арбузами и лепешками. Пригласили местного жителя. Тот долго отказывался, но, когда согласился и начал жадно есть, отламывая правой рукой большие куски лаваша и вгрызаясь по уши, до корки в красную плоть арбуза, стало ясно, что пуштун действительно голоден и в лучшем случае позавтракал сегодня только чаем.

На обратном пути Дмитрий, не владевший пушту, спросил командира, о чем тот беседовал с сельским жителем. Командир, в свою очередь, уточнил, знает ли Дмитрий о том, что афганцы считают себя самым гостеприимным народом в мире. Переводчик утвердительно кивнул.

— Так вот, — продолжил командир, — согласно нашим обычаям все мы были гостями деревни, в которой единственным мужчиной во время нашего короткого пребывания оказался этот бедный афганец. Он сказал после приветствий, что заколет козу и приготовит мясо и рис, чтобы угостить нас. Мне пришлось отказать ему в удовольствии достойно принять гостей, как принято у пуштунов. Кроме этой козы, у него больше ничего нет. Но, чтобы он сохранил репутацию гостеприимного человека, настоящего пуштуна, для которого честь и национальное достоинство превыше всего, я попросил его принести воды, хотя и воды, и арбузов у нас, сам видел, в избытке.

«Первое впечатление не обмануло, — подумал Дмитрий. — Командир не добренький напоказ, а по-настоящему добрый человек. Это не с трибуны кликушествовать, плача о тяжелой судьбе своего бедного народа, как уже привыкли не без нашей подсказки делать самозваные защитники обездоленных, а вот так просто и деликатно не дать бедняку, не уронив при этом его достоинства, остаться без козы, риса, молока для детей и дров, которые в Афганистане продаются на вес, и стоят они порой не меньше того же риса. Да и не всякий афганец сумеет отказаться от предложенного ему мяса. Ведь даже поговорка у них есть: „Лучше пережаренное мясо, чем самые хорошие бобы“».

Дмитрию было жалко старого командира. Он понимал, что вскоре его заменят на доказавшего преданность партии «молодого борца», а доброго полковника в лучшем случае просто снимут, в худшем — отправят «послом в Пакистан». Но об этом и думать не хотелось.

Командир нравился Дмитрию, и, похоже, их симпатии были взаимными. Так получилось, что отец Дмитрия, тоже переводчик, двадцать лет назад начинал военное сотрудничество с Афганистаном. Тогда гнали первые советские танки через Кушку на Герат, Кандагар и Кабул, потом формировали новые танковые бригады и переформировывали старые пехотные полки по советскому образцу. Так вот, командир знал и помнил и отца, и Дмитрия, в те годы еще маленького мальчика, приехавшего с матерью к отцу в Кабул и оставшегося там на целых пять лет. Это они выяснили, беседуя как-то за чаем в командирской хар-хане, что еще более укрепило их добрые отношения, которые не смог испортить даже глупый случай, произошедший через несколько дней после той беседы.

В домике, в котором советники проводили большую часть своего рабочего времени, не было канализации. От жары спасались чаем — черным или зеленым, по вкусу, подававшимся благодаря стараниям вестового каждый час. Поэтому приходилось довольно часто посещать окрестные кусты, в которых советников временами пугало шуршание змей. Чашу терпения переполнил случай, когда Иван Игнатьевич, подавшийся назад от неожиданно появившейся из травы кобры, запутался в приспущенных штанах, упал и поцарапал лицо и лысину. Владимир Иванович был вынужден поставить перед командиром полка вопрос об оборудовании туалета.

Туалет в полевых условиях афганские военные устраивали просто. Натягивали на длинный шест похожую на индейский вигвам островерхую палатку, в центре у которой и рыли ямку в земле. Владимир Иванович, уже познакомившийся с подобными заведениями, предложил натянуть палатку для советников невдалеке от мушаверни. Дмитрий, переводя просьбу командиру, перепутал два похоже звучащих на дари слова: «хайма» — палатка, и «хайа» — парный элемент мужского достоинства. Что он предложил натянуть командиру — нетрудно догадаться. Командир и присутствовавший при разговоре начальник штаба полка остолбенели от такой пошлой наглости то ли советника, то ли его переводчика. Тяжелая челюсть полковника отвисла, толстые губы задрожали от обиды. Владимир Иванович, сразу почувствовавший возникшую неловкость, нервно ткнул Дмитрия локтем и тихо спросил:

— Что ты ему сказал?

Дмитрий, как пленку в магнитофоне, провернул назад разговор и мысленно ахнул. Уж чего-чего, а так обидеть командира, да еще публично, он не хотел. Пришлось срочно оправдываться, ссылаться на жару, усталость и все еще плохое знание языка. Командир понял, что злого умысла в прозвучавшем предложении не было, и сам попросил Дмитрия перевести Владимиру Ивановичу злополучную фразу на русский, чтобы вместе посмеяться над курьезом.

VI

Время катилось к концу лета. Нарастала тревога. Все чаще летчики кандагарского авиаполка на своих стареньких «МиГах» поднимались в воздух не для отработки учебных задач, а для умиротворения пуштунских племен, отказавших в лояльности новой власти. Прибыла еще одна партия военных советников с двумя переводчиками. Тем же самолетом в Кандагар для ориентирования и постановки новых задач прилетел представитель главного военного советника.

Аппаратчик в звании полковника был одним из тех редких людей, которые, занимая собачьи должности, умеют не перегибать без нужды палку и по-доброму работать с людьми, не ущемляя их достоинства. Поэтому в Кабуле Дмитрий Харитонович, так звали полковника, пользовался всеобщим уважением, но особо почитался холостыми переводчиками, которым он часто спускал юные шалости, в том числе походы налево к девчонкам из других контрактов или, хуже того, к демократкам из представительств государств соцлагеря. А за моральным обликом советского человека за границей тогда следили строго. И за меньшие провинности можно было в 24 часа вылететь из страны с билетом в один конец.

Здесь же, в Кандагаре, Харитонович, выступая перед советскими военными, напустил жути, расписывая в красках сложную ситуацию в стране пребывания, которая характеризовалась, по его словам, «крайним обострением противоречий между новой властью и отжившей феодально-клерикальной верхушкой, мобилизацией внутренней реакции и международного империализма на борьбу с прогрессивным левым режимом, настоятельной необходимостью грудью встать на защиту революционных завоеваний братского народа». Общее впечатление приближающейся грозы усиливало и то, что правая рука столичного гостя безжизненно висела на перекинутом через шею черном платке. По рядам пополз слушок — бандитская пуля. Вдохновленные и речью, и героическим обликом высокого начальства, советники заверили его в своей готовности до конца выполнить интернациональный долг, пожаловались на некоторые объективные трудности, в том числе на отсутствие оперативной информации по обстановке из центра, и разошлись по рабочим местам.