Большая книга одесского юмора (сборник) - Валерий Хайт

– Боже! Какая роскошная Сара! – застывает Жора перед очередной покупательницей. – А с каким вкусом одетая: зеленые рейтузы, красная кофта, желтый берет – просто какой-то павлин, честное слово!

– Не забывайте, Жора, что вы женатый человек! – окликает его торговка с соседнего лотка.

– Но я же только смотрю, – отвечает ей Жора. – Конечно, я помню, что я женат. Но можно подумать, если человек на диете, так что, он уже не может посмотреть в меню?.. В жизни не видел такой красоты, – продолжает он любоваться клиенткой, разделывая ей огромную рыбину. – Хотя, как говорится, omnia praeclara rara et fronti nulla fides[1].

– Вы знаете латынь? – удивляется кто-то из очереди.

– А как же? – обижается Жора. – Я же учился в Ватиканском университете вместе с папой римским.

– Как разделывать камбалу? – ехидничает очередь.

– Нет, – строго отвечает Жора. – В Ватиканском университете я изучал латынь. А как разделывать камбалу – это я там преподавал. У меня, между прочим, и здесь есть ученики, – указывает он на трех молодцов, работающих рядом. – Правда, они способны только на то, чтобы отрезать рыбьи хвосты и головы. Раньше учеников было больше. Но кто ушел в украинский бизнес, кто в украинскую политику… Остались самые толковые.

– Дядя Жора, – спрашивает один из учеников, – а какая все-таки разница между глосью и камбалой? И одна плоская, и другая…

– Ну как же, – разъясняет Жора, – камбала – это большая рыба, килограммов на пять, а глось – маленькая, граммов на двести.

– А может глось вырасти до размеров камбалы? – интересуется ученик.

– Ну если правильно настроить весы… – отвечает учитель.

Одесское солнце, устав от собственного жара, падает за корпус «Фруктового пассажа». Очередь постепенно тает. И я подхожу к Жоре, чтобы поговорить «за жизнь».

– Меня здесь считают самым умным человеком на весь Привоз! – хитро щуря свои иудейские глаза, говорит Жора и смахивает с прилавка рыбную чешую. – А знаешь, как это получилось? Ну, самыми умными на Привозе вообще всегда считались евреи. И вот несколько лет назад все они стали подходить ко мне и спрашивать: ехать им в Израиль или нет? И всем я говорил – да! Обязательно. Они и решили: раз такой неглупый еврей, как Жора, говорит нам, что надо ехать, – значит, надо ехать. И уехали. А я остался. Ну откуда же им было знать, что я албанец? Теперь я здесь самый умный.

– А сейчас к вам приходят за советами? – спрашиваю я.

– Бывает, – кивает Жора. – Вот вчера приходил один из мясных рядов. «Что мне делать, Жора? Я обидел мать, места себе не нахожу…» – «Во-первых, – говорю, – пойди и немедленно извинись. Нет такой обиды, которую бы мать не простила своему сыну. А во-вторых, перестань себя так уж сильно терзать. Смотри, Бог создавал человека целый рабочий день. Наверно, это и есть время, необходимое для создания человека. А тебя родители создавали максимум минут десять. Естественно, что ты получился немножечко недоделанным…»

– А секреты профессии перенимать ходят? – интересуюсь я.

– Стоял тут один целый день, – отвечает Жора, – смотрел, как я работаю. «Восхищаюсь, – говорит, – вашими умелыми руками. Как у вас все так ловко выходит: четыре удара – и хребет пополам. Еще четыре удара – и второй хребет пополам. У меня так не получается». «А кто вы такой?» – спрашиваю. «Массажист»… – Жора хитро подмигивает.

– А латынь вы что, действительно изучали? – пристаю я.

– Конечно, – кивает Жора, снимая свой брезентовый фартук. – Правда, не в Ватиканском университете, а, как все интеллигентные люди, в советской тюрьме. Но какое это имеет значение? Просто с моими данными в тюрьму было попасть значительно легче. Ну что ты на меня так смотришь? В пятидесятом году они меня взяли. Месяц держат, второй, а потом приходят и спрашивают: «Ну что, придумал наконец, за что ты у нас сидишь?» – «А что тут придумывать, – отвечаю, – за то, что у вас батя мой сидит уже восемь лет как албанский шпион». – «Так-то оно так, – говорят, – только это нам не подходит. Товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает». – «Ну это, – говорю, – он, наверное, про своего сына сказал». Тут они как обрадовались! «Так это же, – говорят, – совершенно другое дело». И вкатали мне сколько могли за оскорбление товарища Сталина… В общем, что теперь вспоминать! Сейчас все мои прокуроры и следователи уже давно пенсионеры, приходят ко мне за рыбой, и я им продаю, только толстолобик не рекомендую. Зачем? Если у людей и без того такие непробиваемые лбы, то куда им еще и толстолобик?

Быстро темнеет, мы с Жорой выходим с Привоза на Большую Арнаутскую улицу.

– Да, – говорю я ему, – жаль, что у вас все так нехорошо получилось. Вам бы в молодости учиться, а потом выступать на эстраде.

– Так я на Привозе выступаю уже сорок лет, – философски отвечает Жора. – Можно подумать, сильно большая разница. Особенно сейчас, когда все наши великие юмористы разъехались кто куда, и теперь, чтобы попасть на их концерт, нужно платить бешеные деньги, – так люди приходят ко мне и всего за несколько гривен имеют и свежую рыбу, и почти что свежую шутку. Ты мне другое скажи, – вдруг останавливается он, – придут когда-нибудь времена, чтобы мы жили по-человечески?

Я пожимаю плечами.

– А я вот верю. – И Жорины глаза опять загораются дурашливо-пророческим блеском. – У нас же такие люди! Вон в газете написано: «Девять месяцев донецкие шахтеры не получают зарплаты. И только теперь, на десятый месяц, они начали голодовку». А до этого что они ели, спрашивается? Да с такими людьми!.. Я тебе так скажу: чтобы в нашей стране настала хорошая жизнь, нужны две вещи – чтобы народ наконец начал работать, а правительство наконец перестало!

И, попрощавшись со мной, он уходит к своей семье.

На Большую Арнаутскую улицу опускается неописуемая майская ночь. Падают звезды. И глядя на них, я оптимистически думаю, что, сколько бы их ни упало или ни закатилось куда-нибудь за горизонт, на нашем одесском небе их всегда останется более чем достаточно.

Вторая с половиной Фонтана

Хорошо живется сейчас нашим телезрителям. Интересно! У кого пять телевизионных каналов, у кого десять, а у кого и все двадцать шесть. Гуляй – не хочу. Сел вечером у телевизора, не понравилась передача – переключил на другой канал. И тут ерунду показывают – на следующий. Потом еще и еще… Смотришь, пора и на боковую.

Когда-то, в советские времена, в Одессе было всего два канала. Первый, московский, который смотрели все, и второй, одесский, который не смотрел никто. На этом канале я и трудился.

Возглавлять наш довольно большой и, в общем-то, не бездарный коллектив партия направила человека, которому сам Бог велел быть тележурналистом. Дело в том, что у него был какой-то странный дефект речи. А может быть, даже и психики. Если обычные люди в разговоре стараются опускать так называемые слова-паразиты, такие как «ну», «в общем», «как бы это сказать», «как его», и изъясняются в основном при помощи существительных, прилагательных и глаголов, наш руководитель, высказывая свою мысль, наоборот, опускал существительные, прилагательные и глаголы и изъяснялся исключительно при помощи «паразитов». Эффект был потрясающий!

Мой первый приход на службу, помнится, совпал с редакционной летучкой. В небольшой, сильно прокуренной комнате сидели человек пятьдесят. Перед ними стоял руководящего вида мужчина и, строго глядя на собравшихся из-под кустистых бровей, говорил примерно следующее:

– От это… Знаете ли… Не то чтобы… Ну как бы это сказать… Вот… А… В общем, конечно… Как его там… Ну… Вы меня понимаете!..

Самым поразительным было то, что его действительно понимали.

– Вот правильно учит нас наш уважаемый Владлен Александрович! – вскочила сразу после его выступления очень пожилая и очень дородная дама с юношеским пушком над верхней губой (как выяснилось впоследствии – редактор передач для старшеклассников Фира Аркадьевна Казанская). – Сейчас мы как никогда обязаны сильно улучшить качество своих передач! Только так мы сможем заслужить любовь и уважение нашего зрителя!..

«Это какого еще зрителя? – подумал я. – Откуда это у нас зритель?..»

Оказывается, я ошибался. Зритель у нас, оказывается, был. Правда, один. Звали его Степан Митрофанович Перебейнос. Он работал инструктором городского комитета партии и получал свою зарплату исключительно за то, что с утра до вечера смотрел наши передачи. С целью недопущения и контроля…

Вот в этом, оказывается, и была вся загвоздка! Любое отступление от вкусов Степана Митрофановича, от его глубокого понимания, что и когда нужно показывать людям по телевизору, грозило нашей студии самыми серьезными неприятностями. Впрочем, за годы совместной работы студийцы так изучили запросы своего зрителя, что какие бы то ни было пробои здесь были практически исключены.