Карта Хаоса - Дмитрий Емец

– А разве братья не защищают? – усомнилась Ильга, любящая традиционные формулы суждений.

Бэтла с сомнением хмыкнула, безнадежно пытаясь нашарить взглядом своего оруженосца с его продуктовым патронташем. Вспомнила, что оруженосец на лестнице, и загрустила.

– В исключительных случаях – да. Но чаще они обучают защищаться сами от себя, а ты потом применяешь те же методы против других, – сказала она.

Ламина подошла к Иркиному дивану и наклонилась над ней.

– Я ее потрогала, а она попыталась укусить меня за палец! И ещё она вся какая-то влажная! – воскликнула она, невольно встряхивая ладонью.

– Обычный пот! Ты что, сама духами потеешь? – набросилась на нее Гелата, поддерживая за плечи Ирку, которая металась, пытаясь привстать.

– Ты угадала! – сказала Ламина.

Перебодать ее в споре было сложнее, чем спилить вилкой столетний дуб.

Гелата поискала глазами полотенце и, не найдя, промокнула Ирке влажный лоб краем одеяла. Охотясь за ее рукой, Ирка замотала головой, точно щенок, который тренирует смертельный укус на хозяйском ботинке.

– Ну это явно не лебедь! Или я совершенно ничего не понимаю в лебедях! – пробормотала Гелата. – Уводи всех! Скоро начнется! – велела она Фулоне.

– А ты?

– Я остаюсь! И захватите с собой моего оболтуса, хоть немного от него отдохну!..

Шумная толпа низверглась вниз, до полусмерти напугав поднимавшегося наверх маленького школьника, оказавшегося как раз между оруженосцами и валькириями. Школьник сдал назад. Его тяжелый рюкзак перевесил и, попытавшись поскользнуться, бедняга ухватился за перила.

– Не упал? Не бывать тебе летчиком! – громогласно сообщил ему Вован.

Лестница грохнула хохотом. Перепуганному школьнику немедленно вручили шоколадку. Школьник ее от неожиданности взял, но держал с испуганным лицом человека, которому мама запретила брать что-либо у людей посторонних, которые на 99,9 процента окажутся маньяками и отравителями.

Всю ночь Ирка металась, шептала что-то, бредила. Становилась то холодной как лед, то горячей как утюг. Под утро она успокоилась, стала дышать ровнее, и Гелата позволила себе задремать рядом.

Проснулась она от острого звериного запаха. Открыла глаза, приподнялась на локтях и хриплым спросонья голосом прошептала: «Ой, мама!» В шаге от нее стояла белая волчица и смотрела на нее желтыми настороженными глазами. На дне глаз плескались осколки луны.

Гелата осторожно свесила ноги. Когда ее вторая ступня коснулась пола, волчица негромко заворчала. Поджатый хвост качнулся, однако без всякого дружелюбия.

– Ирка, это я, Гелата. Ты меня узнаешь? – спросила Гелата очень медленно и раздельно.

Волчица перестала рычать и немного склонила голову набок.

– Всё будет хорошо! Расслабься! Не пытайся с ней сражаться! Просто смотри на мир своими глазами! Своими, а не ее! Не дай зверю сломать тебя! Не сливайся с ним! – медленно, надеясь, что Ирка поймет, сказала Гелата.

В коридоре чавкнула дверь, ведущая на площадку. Волчица вскинула морду, прислушалась и рванула на звук. Хилая дверка комнаты не выдержала наскока ее передних лап и распахнулась. Кто-то негодующе завопил. Бильярдно застучали обрушившиеся книги в шкафу. Стряхнув последние остатки сна, Гелата вскочила и, как была, без обуви, метнулась вдогонку. Она поняла уже, что волчица вырвалась на лестницу.

На бегу Гелата услышала звон. Еще через два пролета увидела осколки, и сразу все стало ясно. Волчица атаковала в прыжке стекло между первым и вторым этажами и в стеклянном дожде вырвалась на улицу. Гелата осторожно просунула голову в раму, нависшую над ней гильотинным сколом.

В предрассветной полутьме дыбились кусты сирени. Призрачные коробки домов вязли в ватном одеяле тумана. Отыскать быструю волчицу в этом лабиринте было не по силам даже валькирии.

Гелата вернулась в квартиру, ощущая сквозь чулки холод ступеней. На полпути ей попался взмыленный Корнелий.

– Где она?

Гелата посмотрела сквозь него.

– Уже нигде, – хмуро ответила она.

– Как нигде? Там внизу еще одна дверь! Она не сможет ее открыть!

Гелата нервно рассмеялась.

– Она и не пыталась! Кто тебя вообще просил ее выпускать?

Корнелий надулся.

– Говорю тебе: она через меня пробежала! На лицо, между прочим, наступила!

– А остановить? Ты же страж!

– Ага! Остановишь тут! Я упал на спину, а флейта была в рюкзаке! – пояснил Корнелий.

Дурному вратарю в очередной раз помешало, что зритель на первом ряду показал ему язык.

Глава 3

Новая знакомая зоркоглазика

«При поединке, как на холодном, так и на огнестрельном оружии, противникам разрешается безусловно иметь на себе обыкновенной формы очки. Употребление во время поединка пенсне, случайное падение которого может быть причиной различных недоразумений, не допускается…»

Чем дольше Корнелий жил в Москве, тем реже телепортировал и тем чаще ездил на метро. Корнелий любил метро. Любил грохот вагонов, особенно последнего, на котором не висли сзади другие вагоны и не мешали ему болтаться. Любил резиновый запах новых эскалаторов, выветривающийся не раньше, чем через два года после открытия станции.

Любил момент, когда прожектор поезда рождается в тоннеле, а потом и сам поезд стремительно вылетает с дребезжаще-резким электрическим гудком: отгоняет бравирующих студентов, пытающихся попасть под всесокрушающее зеркало машиниста. Любил надпись «не прислоняться» и те многие издевательства, которые творились над ней.

В каждом вагоне у Корнелия имелся свой любимый закуток. Находился он у самой двери – справа или слева. Здесь тебя не сметала толпа, давившая обычно строго вперед, и можно было комфортно стоять, прислонившись плечом к стенке, а бедром к поручню. Единственное, что требуется от обитающего на этом месте, – регулярно наклоняться чуть вперед, открывая схему метрополитена и позволяя недоверчивому пассажиру убедиться, что «Пушкинская» и «Чеховская» – это примерно одно и то же, только через переход.

Порой, правда, Корнелию вспоминалось, что метро – это уже Верхнее Подземье. Еще, конечно, не Тартар, но уже место не самое благонадежное, обиталище нежити и многих нестабильных потусторонних существ, для которых глубины меньше ста метров – смертный приговор. Не самая безопасная территория для связного Эдема, пусть даже далекого от совершенства.

Нельзя сказать, чтобы свет совсем уж не присутствовал в метро. Были у него тут и свои подконтрольные участки. В основном в переходах между станциями, там, где стояли флейтисты, маскирующиеся под уличных музыкантов.

Передвижные эти пункты отсекали от пассажиров привязывающихся к ним суккубов и усложняли комиссионерам беспорядочное рысканье в поисках добычи. Разумеется, суккубы и комиссионеры давно научились их обходить, но всё же чернильной слизи, заменявшей им кровь, они им портили немало.

Корнелий тоже не прочь был при случае шугануть подвернувшегося суккуба или меткой маголодией загнать комиссионера в промежуток между вагонами, где тот мрачно кривлялся на сцепке, не в силах причинить никому вреда.

Но всё же главным образом Корнелий ездил в метро для того, чтобы пополнять записную книжку строчками телефонных номеров. Депеши из Эдема неделями могли лежать в его сумке, не доставленные адресатам потому лишь, что Корнелий редко мог сосредоточиться настолько, чтобы сделать хотя бы одну осмысленную пересадку. С утра и до вечера он пребывал в радостной пьянящей эйфории человеческого мира.

Из этой эйфории его умел выводить только Эссиорх, очень неприятно и больно бивший по лбу костяшкой среднего пальца правой руки. Фокус этот назывался: «Тук-тук! Я твой отрезвин!»

А отрезвлять было от чего. Без еды человек умирает через несколько недель. Без воды проживет несколько дней. Без воздуха задохнется за минуту. Без любви же он не протянул бы и секунды. Даже мгновение прожить без любви – совершенный нонсенс, ибо одной лишь любовью существует весь огромный мир с лампочками звезд, фонарем солнца и несколькими большими континентами, лениво плескающимися в каменной ванне Мирового океана.

Под любовью, разумеется, следует понимать не пошлый клубок страстей, высиженный в телеящике томящимися клушами, а иное светлое, пронизывающее, острое состояние единения с миром. Кем-то оно ощущается остро, кому-то же и простое «привет!» буркнуть невероятная победа над собой. У всякого своя мера. Но и это тоже усилие, сделанное в направлении к любви.

Корнелий же мало-помалу подменял великую любовь к миру любовью частной – к девушкам. При всем том чувство Корнелия было восторженным, распыленным и бескорыстным. Он настолько был полон неуемной радости, что ему обязательно нужно было поделиться ею с кем-нибудь, иначе он лопнул бы от восторга как воздушный шар. Делиться же радостью с девушками было гораздо приятнее, чем с молодыми людьми. Они не смотрели на тебя с недоверчивым прищуром, просчитывая, с какой силой и под каким углом надо ударить в челюсть, чтобы им не мешали слушать плеер всякие эмоциональные субъекты.