В кругу королев и фавориток - Ги Бретон

Он, впрочем, нисколько не скрывал этой своей связи даже от жены, судя по тому, что Маргарита пишет чуть ниже: «Он рассказывал мне об этом увлечении столь же непринужденно, как если бы я была его сестрой, хорошо зная, что я совершенно не ревную, и помышляя лишь о собственном удовольствии…»

Короче говоря, все шло так, как того желали Генрих III и его мать: и Наваррца, и Алансона удерживала в Лувре одна и та же женщина, отчего оба постепенно начинали друг друга ненавидеть.

Значило ли это, что брат короля отказался от мысли о побеге? Во всяком случае, многим так казалось, и м-м де Сов, относившую это на свой счет, буквально распирало от гордости. На самом же деле герцог Алансонский вводил всех в заблуждение и втайне подготавливал побег. 15 сентября 1575 года, когда все было готово, он попрощался со своей сестрой, сменил плащ, высоко поднял воротник (что выглядело странно в разгар сентября), выскользнул никем не узнанный из Лувра и пешком дошел до ворот Сент-Оноре. Там его ждала карета, в которой он добрался до Монфор-Ламори. Ночью он был уже в Дре, собственном удельном городе, и с нескрываемым удовольствием принимал дворян своей партии.

Герцог Алансонский покинул Лувр около шести часов вечера, но хватились его только в девять. «Король и королева, моя мать, рассказывает Маргарита в своих „Мемуарах“, спросили меня, почему он не ужинал с ними и не заболел ли он. Я им ответила, что не видела его со времени обеда. Они послали человека в его комнату посмотреть, что он там делает. Им было сказано, что в комнате его нет. Тогда они попросили поискать его во всех комнатах, где жили дамы и где он имел обыкновение бывать. Искали в замке, искали по всему городу, но безрезультатно. Вот тогда все забеспокоились. Король страшно разгневался, стал грозить всякими карами, созвал всех принцев и сеньоров двора, приказал им оседлать коней и привезти герцога во дворец живым или мертвым».

Но отыскать герцога Алансонского не удалось, «из-за чего весь двор и весь Париж пришли в неописуемое волнение».

В атмосфере всеобщего возбуждения у м-м де Сов был особенно жалкий вид. В ее лице Летучий эскадрон впервые потерпел поражение.

Однако Екатерина Медичи ни одним словом не упрекнула молодую женщину, опасаясь ее расстроить и тем самым толкнуть на осуществление противоположных действий, а именно способствовать побегу Наваррца. Так что, пока оставалась возможность удерживать во дворце хотя бы этого пленника, следовало сделать для этого все возможное. И всеми имеющимися средствами…

Королева-мать пригласила к себе придворных дам старшего возраста и поручила им обучить м-м де Сов тем особым, изощренным ласкам, о которых заурядные люди не имеют ни малейшего представления. Молодая женщина оказалась очень прилежной ученицей.

Уже через несколько дней она смогла продемонстрировать свои новые знания Беарнцу, который пришел от этого в такой восторг, что м-м де Сов, заметно приободрившись, смогла сообщить королеве-матери очень обнадеживающие результаты.

Но недаром Наваррец слыл большим хитрецом. Не отказываясь от удовольствий, которыми его одаривала искусная любовница, он так же, как и его кузен, подготавливал побег. И вот 3 февраля 1576 года, усыпив бдительность Екатерины и Генриха III, он добился от них разрешения отправиться на охоту в лес, окружавший город Санлис.

В следующий раз парижанам суждено было его увидеть только через двадцать лет.

Вечером взбешенный Генрих III узнал, что, его кузен нашел в Санлисе и лошадей, и друзей, и оттуда, не переводя дух, помчался в Вандом, где и нашел временное убежище.

На этот раз м-м де Сов едва не умерла от стыда. В течение нескольких дней она безвылазно пребывала в своих апартаментах, опасаясь гнева Екатерины Медичи. Но флорентийка обошлась без упреков, ограничившись лишь тем, что отныне смотрела на неудачницу с нескрываемым презрением.

И чтобы утешить себя, м-м де Сов стала любовницей герцога де Гиза.

Перебравшись на противоположный берег Луары, Генрих Наваррскнй почувствовал себя в безопасности и с облегчением вздохнул:

— Хвала Господу, который спас меня! — воскликнул он.

И тут же поспешил отречься от католической веры, в которую перешел накануне Варфоломеевской ночи исключительно ради спасения своей жизни.

Теперь же, совершив акт повторного отречения, он произнес полушутливым-полусерьезным тоном, «что сожалеет лишь о двух вещах, оставленных в Париже:

о мессе и о своей жене. Что касается первой, то он постарается без этого обойтись, а вот без второй не может, да и не хочет обходиться».

То был первый раз, когда он выразил беспокойство по поводу Маргариты.

Он написал ей письмо, в котором извинялся за то, что покинул Лувр, не попрощавшись с ней, и поручил сеньору Дюрасу поехать за женой.

Генрих III, который со дня побега Наваррца все никак не мог успокоиться, отказался отпустить сестру, говоря, что она является самым лучшим украшением его двора и что он не в силах расстаться с ней.

Фактически же он превратил ее в пленницу. Несчастная не имела права выйти из своей комнаты, у дверей которой день и ночь находилась стража, а все ее письма прочитывались.

В чем причина такого обращения? Официально Маргарита обвинялась в, организации побега своего мужа. В действительности же Генрих III подозревал Марго в том,, что она участвовала вместе с Наваррцем в заговоре в пользу их брата Франциска, герцога Алансонского, в которого сестра, Генрих хорошо это знал, была влюблена, и это опять и опять вызывало в нем жгучую ревность.

Предпочитал ли король Марго своим милашкам? Никто не смог бы ответить на этот вопрос. Даже он сам. Но в душе он безусловно хранил волнующее воспоминание о тех минутах, когда он был ее любовником, и потому не мог вынести, чтобы кто-то другой обладал ею.

На протяжении многих недель и даже месяцев он держал взаперти двадцатипятилетнюю молодую • женщину, не давая ей встречаться с мужчинами и принуждая ее к мучительному целомудрию, которое очень скоро привело ее в состояние полной потерянности.

Стараясь отвлечься мыслями от того, чего ей больше всего не хватало, она попробовала заняться поэзией, древней литературой и музыкой; но ни Ронсар, ни Овидий, ни Клеман Жанекэн не смогли заставить ее забыть о том, чего требовала природа. К концу третьего месяца режима воздержания она превратилась в настоящую тигрицу, лишенную самца. Пронзительное желание, сжигавшее ее плоть, временами доводило ее до болей в пояснице, до невозможности сдержать какой-то нечеловеческий крик.

«Без сомнения, на том месте, где у нее рос пушок, писал один современник, можно было при желании сварить яйцо, настолько там было горячо и даже жарко».