Каждый пятый - Станислав Токарев

Уравнение — не как в школе на математике. В числителе — пыльный, правда, что мухами засиженный Среднегорск, день ко дню привязан верёвками, на которых сохнут пелёнки. Знаменатель — дом, семья, муж. Пусть попивает или погуливает, но свой. Дитя сопливое, орущее, накаканное, но ручки тянет: «Мама, мама». Такая перспектива. Другой числитель — целый свет тебе открыт, повиданные города, в витринах кофточки с драконами, идёшь красуешься, все оглядываются на тебя — ужли та самая? Знаменатель — «мы — старые жилы».

Томка как была двоечницей, так ею и осталась — филонила. Питалась на ширмака на три рубля новыми, а когда кросс, непременно сворачивала с трассы во все ореховые, малиновые, земляничные тамошние места.

Влюбилась ненароком. Шёл Геркулес какой-то, Аполлон из учебника древней истории — голый по пояс, мускулатура сказочная, чистый мрамор, только волосы льняные, греки-то, наверное, брюнеты. Одинцов Иван Фёдорович, олимпийский чемпион, по пути с ней шёл на ужин. И она, хулиганка:

— В кино хотите вечером? Билет лишний.

— Что кажут?

— Из заграничной жизни.

— М-м-м, — мурлыкнул он, — глаз-то крыжовенный.

Вот ведь все: «рыжая, да рыжая, да конопатая», а он приметил, что глаза у неё необычного, совершенно оригинального оттенка.

— Должно быть, про любовь, — предположила она с деланной скромностью и стрельнула сквозь ресницы. По системе — как старшие девчонки когда-то учили: «в угол — на нос — на собеседника».

Усмешка у Одинцова сделалась другой. Сперва улыбался неотразимый мужчина, принимая завлекательную женскую игру: всмотревшись — добрый богатырь со своей крепостной башни девчонке-несмышлёнышу у подножия.

— А кисел крыжовник, пока не поспел.

Всего и знакомства. Но сердцу не прикажешь, и, чтобы это избыть, она извертелась, присушила однолетков-юниоров, и Андрюха Свежев подрался из-за неё с Игоряшей Гомозовым. Что тот, что другой были ей безразличны: две извилины в голове, пять слов на языке и две подцепленных от взрослых лыжников универсально-глупые приговорки на все случаи жизни: «Эх, тайга нерадиофицированная» и «Ух, даёт стране угля, мелкого, а до хрена». Томка, спасаясь от приставаний, после отбоя лезла в окно спальни — попалась. Вышибли со сбора. Покатилась колбаской в родной Среднереченск. Дорогою нафантазировала, дома наврала о жуть страстном романе с самим Иваном Одинцовым, который потерял сон, аппетит, снизил физические показатели, из-за чего её и отчислили.

«Вертихвостка, — ругался Семён. — Обманула все мои надежды». Но был, если честно, доволен, поскольку его с нею в Отепя не вызывали, дулю преподнесли, а вернувшись несолоно хлебавши, она и урок получила, и укрепила, конечно, его команду.

С мечтой прославиться Томка рассталась. Но бросить спорт не смогла. Куда теперь без того, что испытано? Без длинного и глубокого, до конца лёгких, вдоха на старте и нырка в снежное раздолье… Бывало, взыграет пурга, исхлещет, собьёт дыхание, хочется упасть на обочину лыжни, пусть с головой засыплет. Но хлопья, тающие на горячих щеках, омывают, обновляют. Усталая ты чище. И мысли усталые — чистые: слава богу, живём.

Отдышишься в палатке, вынешь из сумки зеркальце, сильно продерёшь полотенцем красную физиономию, посечённую белыми морщинами — от прищура на ветру. Кремом смажешь, марафет наведёшь — ничего ещё кадрик. Ни одна компания не обходится без Томки: спеть, поржать, сбацать твист, шейк, летку-енку — тут она первая.

Главное — не загадывать вперёд. Загад не бывает богат — так в народе говорится.

В ресторане гостиницы «Большой Урал» столовались исключительно спортсмены. Кухня не утруждала себя разнообразием — медицинская служба спартакиады разработала единое для всех высококалорийное меню. Стол, за которым ужинала группа Центрального телевидения, тоже был уставлен творожными пудингами, киселём и бутылками кефира.

— Послушайте, уважаемая, — позвал официантку оператор Берковский, — у меня от молочной диеты уже буквально чёрная меланхолия, нельзя ли…

— Нельзя, — отрезала та. — Спиртное категорически.

— Послушайте, я совсем не о том!

— Знаем, о чём. — Удалилась, вульгарно перекатывая бока.

— Наше общественное питание всё-таки донельзя распущено, — молвил Берковский. — Помню, снимали мы в Венгрии — ну совсем же другое дело: маленькое частное кафе, а какая деликатность и чуткость!..

— Эт само — до событий или после? — поинтересовался Петрович.

— В разгар, — сострил Сельчук.

— Не нахожу смешного. Имейте в виду, наши документалисты никогда не боялись выстрелов. Я, например, не снимал тогда в Венгрии, но я снимал в таких местах, что…

— Вчера в пивбаре видел классный плакат, — перебил Кречетов. — «Пейте пиво! Пиво — наш жидкий хлеб. Одна кружка заменяет одну шестую суточной калорийности пайка человека».

— Мы ещё помним о пайках, — вздохнул Берковский.

— Прошлый год недород был, — сказал Петрович. — У меня, эт само, в Калининской области родня в деревне, так ржи, можно сказать, ничего не взяли. Кукуруза эта — одни будылья торчат.

Зал наполнялся. Ватагой протопали столичные хоккеисты, принялись сдвигать столы, чтобы сесть всей командой, и хоккеисты сибирские тотчас последовали их примеру, тесня мускулистыми спинами, шутливо лягаясь, возник дружеский переполох. Конькобежная героиня прошлой Олимпиады, играя известными по журнальным обложкам ямочками на щеках, подчёркнуто крутым виражом обогнула столик, за которым воспитанно отщипывала пудинг единственная в мире её соперница, бестелесная, прекрасная, роковая. Мелькнул обладатель бесчисленных рекордов Мишин, прозванный «лордом», но похожий скорей на матёрого волка, впрочем, на волчьего лорда с литой неповоротливой шеей и оскалом клыков, означавших улыбку: с ним здоровались все, но по-разному, он — только так. Бочком потеснился, сел к своим Палагин, чемпион мира по биатлону — за теми столами, как и среди лыжников, людей тоже всё больше деревенского происхождения, ели истово, за собой не оставляя, по вековой привычке сгребая в заскорузлые ладони крошки.

Палагин увидел Кречетова, отложил ложку, подошёл угостить американской жвачкой в обёртке с ярко раскрашенным мышонком: «Вкусная забава, только неотвязная, как семечки». Туда же, в лыжную часть зала, прошагал, пожимая множество тянущихся к нему ладоней, огромный мужчина, простовато-величественным лицом напоминавший портреты Шаляпина, — Иван Одинцов…

По соседству с группой угнездилась компания девчонок в свитерах, в брюках эластик и лыжных ботинках.

— Задрыги, — сказал Сельчук. — В чём тренировались, в том и припёрлись. Наверное, и руки не помыли. Производственницы, надо думать. Боятся, что в нормальной одежде их за настоящих спортсменок не примут.

— Оголодали, эт само, жрать не терпится будь здоров, — взял их под защиту Петрович.

— Я знаю, как после тренировки хочется есть, — настаивал неумолимый Сельчук. — Но внешняя культура определяет внутреннюю.

— Между прочим, наоборот, — заметил Берковский, — внутренняя — внешнюю. Однако, Анатолий Михайлович, одна из этих красавиц явно удостаивает вас вниманием. А что — в ней есть шарм…

— Тельная, — по-своему одобрил и Петрович.

— Алё, дяденька! — Из-за соседнего столика и впрямь помахала Кречетову симпатичная рыжая особа. — Алё, как ваш зубик? — И надула щеку.

Ах, вот это кто — здоровила из коридора физкультдиспансера. Кречетов надул обе щеки и оглушительно изобразил звук откупориваемого шампанского. За соседним столиком это вызвало смех и безуспешные попытки подражать.

— Неотразим, — сказал Берковский.

— Пойду спать, — сказал, вставая, Сельчук.

Прямо от городской окраины начинаются невысокие отроги Уктусских гор. Утро, тени сосен пересекают, словно перекрывают лыжню. Но расползается серый облачный платок, среди ветшающего кружевца всё шире синие прорехи. Солнце пронзило, позолотило сосенный строй, и тени исчезли — открыт крестный путь. Бор искрится мириадами хвоинок, идиллически позванивают синицы.

Идиллия, впрочем, лишь для зрителей, зевак. Тренеры, сгрудившиеся возле судейской избы, у столба с приколоченным к нему термометром, сокрушённо качают, головами. Расходятся порознь, гадая, какую мазь-то выбрать на эту чёртову погоду.

Мало-помалу оживают улицы палаточного городка, где подле каждой брезентовой обители торчат таблички с наименованиями областей и автономных республик, а также лыжные палки, на которых висят рукавицы. По улицам снуёт народ в тренировочных костюмах и анораках: пробегаются, приседают, машут руками, отбивают земные поклоны.

Поодаль маркировщик, насупленный ввиду важности задачи, шлёпает треугольной печаткой по пяткам и носкам лыж, испещрённых штампами других, давних гонок. Румяная бабёнка, ненатурально толстая от того, что белый пищеторговский халат напялен поверх дохи, поплясывает у бидона с витаминизированным питьём. Связисты в солдатских шапках с наушниками, расхристанные вопреки уставу, с катушками на спинах, волокут по снегу провода контрольных телефонов к натянутому между двумя столбами белому полотнищу, на одной стороне которого красные буквы «старт», на другой — «финиш», и дальше, за старт и за финиш. Сперва по прямой, потом на подъём и в лес, куда ведут ало-синие флажки на лучинках, обозначающие трассу. Оттуда в судейскую избу предстоит стекаться скупым вестям, именам и цифрам, скрывающим драмы большой гонки — на пятьдесят километров.