Последний месяц года - Лидия Либединская

Спокойным жестом Пестель откинул фалды военного сюртука и сел, чуть подавшись вперед всем телом. Задрожали и тоже подались вперед его серебряные эполеты.

Некоторое время они молчали, изучающе глядя друг на друга.

Наконец Пестель прервал молчание:

— Что ж, Рылеев, начнем?

Рылеев насторожился. Это больше было похоже на приглашение к барьеру, чем на начало дружеского разговора. Им и вправду предстояла словесная дуэль: кто кого убедит, тот и выйдет победителем.

— Вам известно, что я прибыл в Петербург предложить соединение обществ?

— Дело великое! К одной цели идем… — быстро заговорил Рылеев. — Это необходимо.

— Меня направили к вам, чтобы договориться окончательно, — раздельно и четко выговаривая каждое слово, продолжал Пестель.

Рылеев ничего не ответил, чуть наклонил вперед голову.

— Мы должны обсудить два вопроса, — так же раздельно продолжал Пестель. — Первое — медлительность и нерешительность действий Северного общества. Второе — наше совместное действие. Не для почестей и наград начинаем мы! И не о дворцовом перевороте говорим, а об изменении существующего строя в России. Относительно этого мне и желательно было бы знать ваше мнение.

Рылеев не сводил глаз с плотного лица Пестеля, с его губ, строго произносящих слова, с красного суконного воротника, под которым билась на шее вздутая лиловатая жилка. Пестель замолчал, и Рылеев понял, что он ждет ответа.

— Уже одно то, что общество наше имеет отрасли в крупных центрах России и намерено действовать во имя единой великой цели — во имя блага Отечества, прекрасно! У нас с вами одна цель: борьба с тиранией самодержавия и освобождение крестьян. Да, мы должны объединиться…

Лицо Пестеля словно осветилось изнутри.

— Итак, — торжественно проговорил он. — Один вопрос в основном решен. Мелочи согласовать будет не трудно.

Почувствовав в Рылееве единомышленника, Пестель заговорил еще откровеннее. Слушая его, Рылеев невольно вспоминал, как, разговаривая с Трубецким, Оболенским, Никитой Муравьевым, он почти после каждой их фразы вмешивался, поправлял, указывал, спрашивал. В речь же Пестеля вмешаться было невозможно. Стройная система умозаключений словно скала, которую нельзя раздробить. Или подчиняйся, или отойди, не то задавит!

Пестель говорил долго, осуждал Северное общество за медлительность, осуждал нерешительность его членов, но, вдруг почувствовав, что речь его превратилась в монолог, а собеседник упорно и намеренно молчит, он резко остановил себя:

— Я высказался!

Неловким движением Пестель достал из заднего кармана полотняный большой платок, медленно развернул его, отер лоб, глаза и устало откинулся на спинку кресла.

Рылеев молчал.

Пестель снова попытался вызвать Рылеева на откровенность.

— Как вы полагаете, какой образ правления самый удобный и подобающий для России? — спросил он и сам стал отвечать медленно и подробно, как на экзамене.

Он начал издалека. Рассказал о законодательстве Греции и Рима, о средних веках, поглотивших гражданскую вольность и просвещение, долго говорил о событиях Французской революции. И наконец стал излагать свой проект будущего государственного устройства России.

— Мне думается, что за основу необходимо принять образ правления одного из существующих ныне государств…

— Я одного боюсь, — вдруг перебил его Рылеев. — Россия еще не готова для революции…

Пестель поднял на него тяжелый, насмешливый взгляд.

— «Что нужно Лондону, то рано для Москвы», как сказал Пушкин?

Рылеев поежился под его взглядом.

— Позвольте не согласиться с вами.

— А что до образа правления, — с трудом скрывая обиду, продолжал Рылеев, — я покоряюсь большинству членов общества.

— Вы знакомы с моей «Русской правдой»? — словно не слыша его слов, спросил Пестель.

— Весьма поверхностно. Я изучал конституцию Никиты Михайловича Муравьева.

Пестель усмехнулся.

— Муравьев пишет конституцию, искренне желая преобразований для России. Но, как вопрос доходит до действия, пугается. Странное он производит впечатление: человека ведут на казнь, а он просит ваты — уши заткнуть, чтобы не простудиться…

В камине затрещало и рассыпалось красными искрами сгоревшее полено. Рылеев поспешно сказал:

— Никита Михайлович перерабатывает некоторые пункты конституции…

Бесшумно вошел Петр, зажег свечи в канделябрах, опустил на окнах тяжелые шторы и так же бесшумно, словно тень, удалился. Дождавшись, пока Петр выйдет, Пестель снова заговорил. Голос его был по-прежнему ровен, и только легкое подергивание пальцев выдавало волнение:

— Никита Михайлович неверно решает вопрос о землях. «Русская правда» предлагает иное решение. Помещичьи земли свыше десяти тысяч десятин должны быть конфискованы. Свыше пяти тысяч отданы на выкуп. Конфискованные земли, как помещичьи, так экономические и удельные, надобно в каждой деревне разделить на две половины. Одну отдать крестьянам в вечное пользование с правом продажи. Другую — приписать к деревням и селам, и наделять крестьян участками по их требованию. Начинать надо с тех, кто требует меньше, то есть с самых бедных. Этим уничтожим в России нищенство…

Все ярче разгорались свечи. Неяркие тени бежали по комнате, по книжным шкафам, где поблескивали золотом корешки книг, по пестрому потертому ковру. От спущенных штор в комнате стало уютно, тепло, и казалось, что нет за окнами шумного, суетливого города.

— Россия должна стать республикой с равноправием всех граждан! — чеканил слова Пестель. — Крепостное право и наследственные сословные привилегии должны быть отменены. Основная ячейка будущего государства — волость…

Рылеев хотел было что-то сказать, но, взглянув в темные упрямые глаза Пестеля, подумал, что лучше дать ему высказаться до конца.

— Система управления строится на основе выборов с участием всех граждан, — продолжал Пестель. — Охраняя завоевания революции, необходимо наделить верховную власть большой силой, чтобы она могла железной рукой подавлять малейшее сопротивление. Переворот должно совершить войсками без участия народа. Восстание начинать одновременно в Петербурге и на Юге. В Петербурге устанавливается временное правительство, для чего необходимо истребление всех членов царской фамилии…

Рылеев слушал, невольно восхищаясь ясностью и продуманностью плана. Увы, в Северном обществе такой ясности покуда не существовало. Все больше споры, горячие речи.

Где-то в глубине квартиры тоненько пробили часы, и Рылеев прислушался, считая удары: «Раз… Два… Пять… Семь…» Он невольно поглядел в ту сторону, откуда доносился бой, и почувствовал, что Пестель перехватил его взгляд. Рылеев покраснел от смущения.

Пестель поднялся, огладил пуговицы сюртука и, засунув палец за ворот, оттянул его.

— Наш разговор длится больше двух часов, — сурово сказал он. И вдруг добавил другим, мягким и неожиданно просительным голосом: — Знаете что, Рылеев, может, мы договоримся хотя бы о том, чтобы сообщить друг другу необходимые сведения об обществах, как о Северном, так и о Южном? Я готов представить «Русскую правду».

— Да, да, конечно, — быстро согласился Рылеев.

Но, когда Пестель завел речь о новой встрече, Рылеев ответил отрывисто и даже резко:

— Только в присутствии Трубецкого, Тургенева, Оболенского и Никиты Михайловича Муравьева!

Пестель по-военному четко откланялся и вышел из кабинета. Рылеев слышал, как Петр помогал ему надеть шинель, как хлопнула входная дверь. Шаги Пестеля давно уже затихли, а Рылеев все сидел за бюро, обхватив голову руками, и чувствовал, что в эту ночь опять не уснуть.

Глава четвертая

«Полярная звезда»

Приезд Пестеля в Петербург был не напрасен. После долгих споров решили оставить Северное и Южное общество в их настоящем положении до 1826 года. А в 1826 году собрать уполномоченных от обоих обществ, чтобы они избрали общих правителей. То есть это означало собрать в 1826 году объединительный съезд.

По предложению Рылеева постановили получить от Пестеля в письменном виде «Русскую правду», а от Никиты Муравьева — конституционный проект, и выбрать все хорошее и полезное как из «Русской правды», так и из конституции Никиты Муравьева, и создать третью, единую конституцию.

Видно, прав был Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, когда говорил, что надо чаще тревожить северян набегами…

После отъезда Пестеля прошло еще несколько бурных собраний, каких давно не помнили в Северном обществе. Пущину предложили переехать в Москву, чтобы оживить деятельность московской отрасли, — звено, по мнению Пестеля, необходимое.

Николай Тургенев уезжал за границу лечиться. Никита Муравьев хотел пожить в деревне и без помех заняться работой над проектом конституции. Трубецкой принял предложение корпусного командира и переводился на службу под Киев.