Четыре овцы у ручья - Алекс Тарн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Четвертый врач скинул с себя всю одежду и присоединился к больному.
«Ты кто?» – спросил он безумца.
«Индюк».
«И я индюк, – сказал врач. – Что ты тут делаешь?»
«Клюю крошки».
«Давай клевать вместе», – сказал врач, и они стали клевать вдвоем.
Некоторое время спустя врач мигнул своим помощникам, и те кинули ему под стол две рубахи.
«Дураки думают, что индюк не может носить рубашку, – сказал врач сумасшедшему. – Но это полнейшая чушь. Вот, смотри: я надеваю рубашку – оп! – и остаюсь индюком! Попробуй и ты! Ну как? Остался индюком?»
«Остался… – радостно проквохтал царевич. – Я индюк! Индюк!»
«Конечно! – заверил его врач. – Мы оба индюки!»
Затем он повторил тот же трюк со штанами. Потом убедил безумца, что индюки могут сидеть на стуле… И так мало-помалу добился положения, при котором царевич уже ничем не отличался от нормальных людей. Царь щедро наградил целителя, а три других врача, преодолев зависть, пришли поздравить коллегу с блестящей победой.
«Тебе удалось невозможное: превратить индюка в человека! – сказали они. – У кого ты научился этой премудрости?»
Врач резко вскинул голову и посмотрел на них одним глазом:
«Не городите чепухи! Царевич по-прежнему индюк. Как, собственно, и я!»
Он взмахнул руками, как крыльями, подобрал с пола крошку и, квохча что-то невнятное, удалился по своим индюшачьим делам…
Я гляжу в окно на клены, желтеющие рядом со старым кладбищем, и вспоминаю эту притчу. Сейчас уже и не упомнить, откуда она взялась. Возможно, ее рассказал отец? Или рабби Авраам Калискер из Тверии? Или один из моих учеников? А может, я услышал ее от шутника-бадхана Гершеле Острополера? Не исключено, впрочем, что она впервые привиделась мне во сне, изрядно рассмешив наутро. Так я воспринимал ее сначала – с улыбкой. Это потом уже она превратилась в кошмар.
Как вернуть на путь истинный свихнувшийся мир? Личным примером? Но мало кто обращает на это внимание; напротив, равнодушные, грешники и злодеи с радостью толкнут праведника в грязь, да еще и растопчут. Праведность для них – признак слабости, приглашение к нападению. Доводами разума? В этом тоже нет толку: любой сытый невежда уверен в правоте своей самовлюбленной глупости. И неудивительно, ведь ценности и законы свихнулись вместе с миром. «Если вы такие умные, где тогда ваши деньги?» – вопрошают беспомощные дураки и не желают ничего слушать.
Силой? О-хо-хо… Отправляясь в Эрец-Исраэль, я верил, что обрету там святую силу, которая выпрямит кривое и прояснит темное. Думал, что можно уничтожить уродство и зло войной и насилием, оружием и кнутом. Ошибка, ошибка! Когда зло таится в сердцах, есть ли смысл стегать плетью по спинам? Распрямившись, наказанные станут лишь хитрей и коварней, но не откажутся от зла. А ужасней всего исправлять мир посредством обмана, ухищрений, одурачивания простаков. Когда индюк похож на индюка, невозможно ошибиться в диагнозе. Куда страшней, когда он изображает из себя человека и садится за общий стол. Или когда превращается в индюка и сам врач, затянутый в болото безумия его поначалу невинной имитацией.
Индюк останется индюком, покуда сам не решит стать человеком – эту истину я выстрадал всей своей жизнью. Но значит ли это, что такие, как я, должны прекратить старания? Дело солдата – нести службу. Да-да, вот так просто: всего лишь нести службу, быть готовым к исполнению приказа и не роптать, если приказ медлит с прибытием или не прибывает вовсе. Срок известен только самому главному генералу; его труба может протрубить в любой момент – как при твоей смене, так и позже, спустя месяц, год, век, тысячелетие. Нам ли торопить события? Стой на посту и служи – для этого ты и родился на свет. А кончилась смена – просто передай свою бессмертную душу следующему солдату – на его жизнь, его службу, его ожидание. Да-да, вот так просто… Жаль, что я не осознал этого раньше.
Осенний месяц Тишрей в этом году поздний. Едва перевалил через середину, а платья на деревьях уже совсем поизносились. Очень хочется распахнуть окно и впустить в комнату воздух – прохладный, сырой, насыщенный запахами дыма, мокрых листьев и разбухшей от дождей земли. Но нельзя: сразу начнется кашель. И не в том беда, что начнется, а в том беда, что не кончится, пока не выбросит наружу еще несколько кровавых кусков. Насколько их еще хватит, моих истерзанных легких? На день, на два, на неделю? Срок моей персональной трубы, в отличие от той, всеобщей, почти определен.
Надо бы поправить подушки, чтобы лучше видеть кладбище, но сил нет и на это. Позвать, что ли, Натана? Он теперь управляет всем: и окном, и подушками, и едой, и уходом. Управляет – и непрестанно пишет, пишет, пишет… Надо бы проверить, что он там намарал – наверняка уйму чепухи. Ученик всегда перевирает слова учителя, даже когда повторяет их в точности. Надо бы… Но зачем? Тому, кто сдает смену, не следует заглядывать вперед. Стремление узнать, что будет «потом», отдает себялюбием и недостатком смирения. С точки зрения службы нет никакой разницы, что именно будут говорить «потом» об отслужившем солдате.
Натан, сын Нафтали, пришел ко мне позже других и сразу отодвинул в сторонку простодушного Шимона. Я не противился этому: в то время мне, как двум первым врачам из притчи, казалось, что можно исправить мир убеждением и примером, а для этого требовались несколько иные ученики, чем раньше, более начитанные, знающие, умеющие проповедовать и влиять на умы. Из путешествия в Эрец-Исраэль я вернулся другим человеком – вернее, другим цадиком.
Нет-нет, я не оставил притязаний на роль машиаха-избавителя. Но уроки, потрясения и разочарования, полученные мною в Земле Израиля, а также по дороге туда и обратно, убеждали, что моя прежняя трактовка этого вручаемого самим Творцом звания была наивной и ошибочной. Не меча, огня, разрушения и войн ждал от меня Всевышний, но Правды – настоящей, идущей не столько от священных книг, сколько от страдающей души. Правды глубоко пережитой и усвоенной, чьи главы и абзацы записаны шрамами на сердце и морщинами на лице.
И все же меня, как обычно, мучили сомнения. Временами мне казалось, что стоит лишь произнести начальные слова моей правды – и люди без колебаний ринутся за мной, как за новым Моисеем. В такие моменты я отчетливо видел себя Величайшим Праведником Поколения. А уже назавтра корчился от сознания собственной ничтожности, горько насмехаясь над своими ни на чем не основанными фантазиями.
