Дети Брагги - Арина Воронова

Не желая бередить рану назойливыми вопросами, Грим только вопросительно поднял брови.

— Я вспомнил вдруг то, что так стремился забыть, — стоически заставил себя проговорить Скагги.

— Мы затем и вернулись сюда, чтобы ты вспомнил все, — отозвался сын Эгиля, понимая, сколь мало в его словах утешения. — Только знаешь ли, — помедлив, добавил он, — Молчальник, прости, что я сейчас поминаю его советы, говорил мне в тот самый мой приезд, который ты вспомнил, что в таких случаях нужно говорить. Что слова хотя бы отчасти, но снимут боль.

— А наставник ведь никогда не говорил, откуда взялось это прозвище. Может быть, ты знаешь, Квельдульв? И еще, тебя все еще задевает прозвание «ночной волк»?

— На оба вопроса: нет. — Грим сам удивился тому, что это, второе «нет», правда. — Поначалу я был слишком молод, чтобы осмелиться спросить Тровина, почему его так прозвали, а потом… Потом у меня слишком много было своих забот, чтобы замечать что-либо.

— Ну… — не зная, что на это ответить, протянул Скагги, удивленный прямотой сына Эгиля, скальда изворотливого Локи, которого не так-то легко было вызвать на откровенность.

Одновременно с этим он понял, что бессмысленно тянуть, бессмысленно прятаться в темноте, если можно сидеть, завернувшись в плащ, у огня, бессмысленно пытаться изгнать из памяти то, что уже вспомнилось…

— Я вспомнил, как бежал отсюда. — Он решительно сделал шаг к костру, чтобы присесть возле на ствол березы, который притащил сюда Грим. — А забыть хотел… — будь проклят Рив, что помог мне, — наверное, от чувства вины… — От того, что он выговорил эти слова, ему неожиданно стало легче. — Вины за то, что оставил наставника здесь, на смерть, хотя это и было его волей.

Запах горящей сосны действительно вернул ему все…

И тяжелый удушливый дым, в котором, задыхаясь, храпели лошади, и голос Молчальника, ругающегося, что благородные звери без вины страдают в бедах своих хозяев. И шутку Тровина, которой он объяснял свое желание держать в усадьбе четырех лошадей — дескать, если ему не дано владеть восьминогим конем, то пусть у его скакунов в сумме ног будет вдвое больше.

Лишь двое вольноотпущенников да старуха согласились жить на этом — как поговаривали в округе — проклятом хуторе. Они — и Скагги — по большей части и работали по хозяйству, ухаживая за лошадьми, парой коров и хромоногой отвратительного нрава козой. К травному же своему садику, что на удивление пышно и быстро разросся за домом у тисовой рощи, Тровин не подпускал никого. Две зимы жители крохотного хутора продержались в основном за счет охоты и даров, что приносили Тровину окрестные жители.

Зная, с каким подозрением относятся гаутландцы к детям Брагги, Тровин не спешил рассказывать о своей принадлежности к Кругу, однако очень скоро местные поняли, что им без новых хозяев проклятой усадьбы не обойтись. Молчальник легко ладил со всякой живностью, а после того, как в окрестных селениях в первую зиму, в морозы, каких не помнили даже седые старики, пало лишь три-четыре коровы, просителей стало не перечесть. Лечил Молчальник и людей, хоть и делал это без особой охоты, признаваясь воспитаннику, что боится оскорбить Идунн-врачевательницу. И каждый раз, собираясь дать снадобье захворавшему, скальд Хеймдаля спрашивал у милостивой, но своенравной асиньи ее на то позволения.

Будто предчувствуя неладное, за день до пожара, наставник отпустил слуг, поровну разделив между ними добытые за зиму беличьи шкурки. Старуха же уходить не хотела, Тровин отослал ее по какой-то мелкой надобности к родственникам, что жили за лесом, однако подарил при этом корову. Разумеется, умудренная сединой женщина заподозрила что-то неладное. Скагги наставник приказал получше кормить Черную Челку с тем, чтоб оседлать ее назавтра.

— Мне уже тогда следовало бы понять, что произойдет, попытаться заставить его уехать вместе со мной. До чего я был слеп!

— Если Тровин чуял неладное, то у него, очевидно, были причины полагать, что беда пришла не за тобой, а за ним. Что искать будут его. — Грим старательно подбирал те слова, которые бы, проникнув в душу мальчишки, заставили его понять, что наставник его думал столько же о нем, сколько о самом себе. — В отличие от него, ты мог бы ускользнуть. И вместе со мной вернуться для мести.

Ночной сквозняк вновь бросил в лицо Скагги клок соснового дыма… запах горящего дерева.

…дым ел, щипал глаза, дым разъедал легкие… Им пришлось оставить горницы, перебравшись в загон для скота, где остались лишь одни лошади, но и сюда между досок уже добирались злые, с черной оторочкой язычки, заставляя в испуге храпеть и биться привязанных животных, а снаружи, то вздымаясь волной крика, то падая почти до шепота, но ни на минуту не умолкая, хрипели чужие голоса. Истошно блеяла коза. Оглядев бешеным взглядом загон, Тровин приказал ему собрать упряжь, сам же взялся подводить лошадей к дальней от ворот стене, той, что глядела на тисовую рощу и травный сад. Задыхаясь от дыма, Скагги не в силах был даже спросить, к чему все это, ведь ясно уже, что хозяевам усадьбы не дадут выйти, сожгут заживо. Наставник же, подхватив полено, еще и зажег от уже объятой пламенем стены факел.

Накинув на лошадей уздечки, Тровин связал бьющихся от ужаса животных вместе. С трудом сдерживая, поставил мордами к стене.

— В седло! — Он ткнул факелом в оседланную с вечера и яростно косящую мутным глазом Черную Челку.

Перед глазами у Скагги все плыло в черно-красном с запахом гари тумане и, уцепившись, как утопающий за протянутую жердь, за голос наставника, он повиновался.

— Я сейчас подпалю им хвосты, — прокашлял сквозь дым Тровин, — и они снесут стену. Гони вслед за ними! Через рощу в дыру в частоколе!

— Наст…

— Гони!

В глаза Скагги ударил огненный сноп, а вслед за ним разверзлось на месте стены беззвездное черное небо. Деревья… все ближе…

— …вельдульва! — несся вслед за ним могучий, звенящий от муки даже не голос, а вой.

Через пламя и пряный сосновый дым затухающего костра глаза Грима казались не голубыми, а серебристыми. Волчьи глаза, глаза Квельдульва.

— Мы вернулись. — Голос его казался хриплым. От боли, сообразил вдруг Скагги, вспомнив, что слышал от скальдов о юности сына Эгиля, и мысль, что кто-то способен разделить его боль, неожиданно принесла облегчение.

— Ты вернулся. — Грим кашлянул, прочищая горло. — Не твоя вина, что месяцы, а не дни спустя. Главное — ты вернулся. И мы отыщем то, чего так боялись, ради чего спалили усадьбу враги Молчальника.

Неожиданно, будто чем-то острым ткнули ему под ребро или в охапку сена, из которой он устроил себе лежанку, затесался камешек, Грим проснулся и рывком сел. Костер догорел, в проеме на месте сгоревшей восточной стены темно-синее небо над деревьями подернулось белесой пленкой.