Молодой Ленинград 1981 - Владимир Александрович Приходько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У повозки было два огромных колеса.
Ослик стоял неподвижно, и девочки кормили его бутербродами. Я встал на обод колеса и взялся руками за деревянные спицы.
— Смотрите, что сейчас будет! — сказал я.
А сам не знал, что сейчас будет.
Наверное, я сделал это потому, что все обращали внимание только на ослика. А на меня с книгой никто не обращал внимания.
Вдруг ослик пошел назад. И я стал поворачиваться вместе с колесом! Я крепко сжал спицы. Все завертелось и стало чужим. Я чувствовал только руки, сжимающие спицы.
— Ой, ой! — закричали.
Когда я три раза перевернулся, я понял, как хорошо быть колесом.
— Тпру, тпррру!
Кто-то больно взял меня за ухо. Я стоял на земле, и все было как во сне, кроме уха. Я видел только серый, бесконечно уходящий вверх фартук грузчика, похожий на трубу.
— Какой класс?
А через двор ко мне бежала Марья Степановна, и тут я испугался.
На уроке родной речи она открыла мою книгу и сказала:
— Сейчас мы по очереди будем читать индийские сказки…
— С выражением?
— С выражением, а Авдотьев пойдет за дверь.
— За что? — спросил я.
— За колесо! — сказала Марья Степановна. — Ты хотел отличиться, а мог умереть.
Я захотел вырвать у нее свою книгу и убежать. Но все, наверное, хотели услышать сказки и ждали этого урока. Все молчали.
— И нечего реветь, — сказала Марья Степановна. — Учись отвечать за свои поступки. Ну, марш за дверь!
Я вышел за дверь. И слушал в щель, как читают мою любимую сказку: «Но однажды ночью Майе приснился страшный сон: привиделось ему, что в Золотую Трипуру проникли раздоры, нищета и зависть…»
Это же была моя сказка, а ее читал без меня чужой голос, словно я был ненужным, а нужна была только моя сказка. И никто сейчас не помнил обо мне, я знал.
А если бы я забрал книгу, все бы думали обо мне, но нехорошо. Пусть уж лучше совсем не думают.
ЛОВУШКА
Ослепительная щель сжалась, стало темно. Я ударился о дверь всем телом, но она не поддалась. Только сверху посыпался песок за шиворот.
— А ну, целуйтесь! — кричит он.
Самые маленькие визжат от восторга по ту сторону двери.
— Ну! — говорит он сквозь дверь с угрозой.
Мы стоим, прижавшись к противоположным стенам, и смотрим на дверь. Последний тончайший лучик исчезает — его глаз медленно, неотвратимо приник к щели, обвыкается с темнотой.
— Пока не поцелуетесь, не выпущу! Что, белобрысый, слабо?
Где-то наверху тоненько поет по радио детский хор. Я смутно вижу ее. Слышу ее всхлипывающее дыхание. Мы играли со всеми в догонялки, и вот нас втолкнули в сарай и заперли.
— Тань…
— А…
Я осторожно протягиваю руки, как в том повторяющемся сне, забыв обо всех за дверью.
И вдруг мои руки загораются во тьме матовым, ослепительным светом.
В приоткрытых дверях стоит дворник Василь Палыч. Его силуэт на деревянной ноге. И в нестерпимой пустой тишине:
— Этта чтааа?!
ИСПЫТАНИЕ
В Североморске прямо за нашим домом начинались сопки. Вершина одной доходила почти до плоского серого неба, из которого возникал и сыпался снег. Вершина была блестящей, отполированной санками. Сначала спуск был пологим, потом крутым, почти отвесным, потом была вмятина, похожая на раковину умывальника, из которой санки выпрыгивали и летели по воздуху, а затем, виляя, мчались по ледяной бугристой тропинке между сугробов и останавливались тычком, вонзившись в какой-нибудь из них.
Я боялся съезжать на санках.
Один раз я съехал с приятелями. И ничего не чувствовал от страха. Сначала санки ползли тяжело, с хрустом проваливаясь в полированный снег, а мы перебирали ногами. Санки тронулись, поплыли сами собой, мы задрали ноги повыше, мне захотелось остановить нарастающее движение, но санки ринулись, стали падать, душа во мне оцепенела и съежилась, я перестал себя чувствовать, а очнулся только, когда они замедляли движение. Воздух теплел, становился ощутимым, знакомым. И наконец, все остановилось, пришло на свои вечные места — сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Когда мы мчались, все это растворилось в обморочной тьме, а теперь робко обнаружилось.
— Вставай, чего расселся! — закричали мне, выдернули из-под меня санки.
Я, еще не понимая себя, снова пошел на гору. Санки неслись мимо одни за другими. Там сидели ребята и поменьше меня.
— С дороги, куриные ноги! — кричали в санках.
Я постоял на вершине горы, но не мог себя пересилить.
И вдруг понял, что не нужно пересиливать. Не нужно слепо делать, как все.
Я увидел картонку и, поначалу краснея от смущения, примостился на ней. Перебирая ногами, поехал вниз.
Я понимал, что невыгодно выделяюсь, но так мне нравилось, а на санках нисколько.
Картонка не спешила.
Наверное, тогда я начал осознавать, что я из тех русских, которые не любят быстрой езды. То есть украинец.
Я чувствовал себя прекрасно, видел сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Главное, ничего не исчезало. Лишь медленно поворачивалось ко мне скрытыми до этого сторонами.
Санки, мелькая, улетали вниз. В санках визжали, блеяли, ухали, иногда санки опрокидывались… И пусть себе обгоняют!
ИНОГДА
Иногда всякое действие, движение, тем более поступок кажутся мне злом. Ведь всякое действие порождает видимые и невидимые последствия. Невидимое проступает, проявляется много позже.
И неподвижность, бездействие не кажется мне добром.
Мне нравятся скрытые, не уловимые глазом движения растущих деревьев, в них слита причина и следствие. Самый красивый танец, самое прекрасное объятие — разветвление дерева — невидимы.
Виден только памятник этому движению.
НЕБО
Издалека может показаться, что небо начинается прямо от земли. Но доходишь до этого места и видишь — небо над головой.
Досадна эта разграниченность, невозможность свободного перехода из одного состояния в иное.
Высоко в горах небо ближе, и это видно по облакам.
Но когда летишь в самолете, облака внизу, а небо все равно наверху. Абсолютное и радостное спокойствие, безжалостно-нежная синь с ледовитым свечением по краям. НЕБО.
Не существующее, а настолько реально!
РАКИ
Отец приехал из командировки и привез раков. Он вывалил их из портфеля в таз. И они со скрежетом копошились, налезали друг на друга. Для человека, никогда не видевшего раков, наверное, жуткое зрелище!
Я трогал пальцем их колючие мордочки, поднимал за усы. Раки щелкали хвостами, и я невольно ронял их.
Опрокинутые раки вызывали у меня
