Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

Уселись рядом, аспирант Вяткин посередине. Он опустил ладонь на Варину круглую коленку, как на стойку трибуны. Пашуте это не понравилось. Это мешало ему вникнуть в рассуждения Эдуарда Захаровича об интеллигенции.

— Так на чём я остановился?

— На том же, на чём и всегда, — отозвался Пашута с завидным глубокомыслием.

— Да, да, разумеется… У вас в деревне всё проще. Изменения коснулись, надо надеяться, чисто внешней стороны жизни. Патриархальные устои, некие нравственные символы сохраняются в первозданном виде. Крестьянский воз России с места сдвинулся, но далеко не уехал. И слава богу… Зато духовную жизнь в городе раздирают жесточайшие противоречия. И причина здесь… Но давайте для наглядности вернёмся к Чехову, к моей мысли о том, почему именно сегодня он столь актуален. Не возражаете?

Пашуте казалось, или это на самом деле так было, что после каждой фразы, будто отделяя одну от другой, аспирант Вяткин с силой вдавливает пальцы в Варино колено, и её это нисколько не беспокоит. Он старался не смотреть на шуструю аспирантову руку, но волей-неволей срывался к ней взглядом. Чёрт бы побрал темень, ничего толком не видно. Даже не поймёшь, кому Варенька улыбается — ему ли, аспиранту ли, или от боли скривилась.

— Что прежде всего угнетало чеховского интеллигента? А вот что. Он понимал, личность не может быть свободной в условиях социального неравноправия. Иными словами, ему мешала полнокровно жить прогнившая государственная структура, при которой немыслимо говорить о совершенствовании человеческих отношений. Вы понимаете? Чеховский интеллигент не обращался за помощью к народу, он в самом себе стре-милея выявить и сберечь вековечные нравственные начала, в общем-то, заведомо библейского свойства. Это было великой задачей. Будущее показало, русский интеллигент её выполнил достойно. Но дальше что?.. Вам интересно, вы мою мысль чувствуете?

— Ой! — сказала Варенька. — Век бы слушала. Правда, Павел Данилович?

— Своего ума нет, хоть чужого набраться, — подтвердил Пашута.

— После революции — праздник новых идей, торжество победителей, трепет перед открывающимися перспективами, неслыханные взлёты разума и прочее, прочее. Человек словно вырвался из вонючей трясины и устремился к сияющим горизонтам. Много было и наломано, но это естественно при глобальных переменах, иначе не бывает. Смысл жизни обновился, вот что главное. И бедный интеллигент мчался вместе со всеми, так что пятки сверкали, лишь бы не отстать, лишь бы утянуться, хотя, заметим в скобках, именно интеллигент никогда не был приспособлен для безумной гонки. Но что поделаешь — время, вперёд! А потом вдруг остановка — одна, другая, третья. Да все какие-то каверзные, небывалые. Экологический кризис, угроза атомной войны. Как с этим справиться? А в России — застой, спячка. Почему, как случилось? Наконец знаменитое — кто виноват? Вопросов тьма, ответов нет. Надежды тают. Русский интеллигент доверчив, но и на разочарование скор. И тут — нате вам! — Чехов оказался кстати. У него проповедь добра не такая, как у Толстого, у него — мягче, обиходнее, ею можно в повседневности пользоваться. К кому же ещё, как не к нему, обратиться за помощью, за ответами… Ты со мной согласна, Варенька?

— А в чём, Эдуард Захарович? Вы такой умный.

Аспирант убрал руку с её колена и обиженно насупился, отдыхая от долгой речи. Он никуда не спешил, хотя время перевалило за полночь. И Варенька вроде никуда не спешила. Похоже, подумал Пашута, они надеются, что он куда-то спешит.

— Люблю вот так с образованными людьми ночь скоротать. Смотрите, какая луна!

— Павел Данилович, — удивилась Варенька. — Я вас прямо не узнаю.

— Я тебя тоже не узнаю, — разогнался было Пашута, но она сразу замяла опасную тему, видно, не хотела, чтобы аспирант о чём-то догадался. Сказала задушевно:

— Как я вам завидую, Эдуард Захарович. Вы занимаетесь искусством, всё тонко чувствуете. У вас безумно интересная жизнь. Как бы я хотела…

— К каждому делу нужно призвание, — скромно отозвался Вяткин. — Я вам, Варенька, вот что скажу насчёт тонкого чувствования. По некоторым вашим замечаниям по поводу пьесы я сделал вывод, что вам следует образовывать себя именно в этом направлении. У вас есть вкус, вы безошибочно определяете фальшь. Это наиважнейшие отправные ингредиенты… В сущности, жизнь устроена довольно просто. В ней может быть счастлив только тот, кто нашёл себе занятие по душе. Остальное приложится или не приложится — не так уж и важно. Вы согласны со мной, Павел Данилович?

У него была манера спрашивать у собеседника согласия, в котором он вовсе не нуждался. Он был заведомо уверен в непогрешимости своих мнений. Это Пашуте тоже нравилось в людях. Не так уж их много, уверенных в себе. Остальные обыкновенно лепечут что-то себе под нос, будто опасаются, что их как следует расслышат. Да и не всякому есть что сказать. Большей частью люди, сами того не замечая, чужие мысли повторяют как свои. Этот Вяткин, Пашута догадывался, тоже не с собственного голоса пел. Про Чехова и про всё остальное он, скорее всего, где-то вычитал. Так что за беда? Он вычитал, а Пашута нет.

Вяткин тем временем заново уместил руку на Вариной коленке.

— Или взять вашу профессию, земледельческую. Тут вообще, как я понимаю, без душевного влечения, без любви — дня не проработаешь. Но профессия нужнейшая! Агроном! Это, Варенька, гордо на Руси звучит. Как учитель, как врач. Это в одном ряду. А можете вы представить, чтобы хороший врач больных не любил? Или учителя, который детей ненавидит? Вот и истинный агроном, я полагаю, живёт думой о земле, любовью к земле и только тогда счастлив. Разве я не прав, Павел Данилович?

— Ещё бы не правы. Земля — кормилица, она ласки требует, заботы. — Пашута подумал, что будет забавно, если и он положит руку на свободную Варину коленку. Так у них разговор ещё откровеннее пойдёт. Но он этого не сделал. Ему стало скучно. Любовь его на эту минуту остыла, и ему хотелось лишь узнать у Вареньки, что с ними всеми будет дальше, а потом пойти, завалиться на свой топчан и лежать до утра, разглядывая чёрные силуэты на стенах.

Варенькина юная душа чутко уловила перепад в его настроении. Она потянулась, зевнула бесстыдно, небрежно сняла аспирантову руку с колена.

— Ой, товарищи дорогие, меня папочка с мамочкой заждались… Ругать будут! Пойду я, спокойной вам ночи! Павел Данилович, позвоните завтра, пожалуйста. — И сказала номер телефона. — Запомните?

— Запомню.

Она так неудержимо рванулась с лавочки, что мужчины только и успели слегка привскочить, а уж топоток её туфелек растаял в вечернем воздухе.

— Закурим по последней? — предложил Пашута.

— Я не курю, но давайте. — Вяткин блаженно откинулся на скамейке. — Вы, извиняюсь, давно с Варенькой знакомы?

— У меня на руках выросла, стрекоза.

— А я только неделю как её встретил… Но вам откроюсь. Я человек холостой, одинокий. Были разные варианты, не без того… Но сейчас впервые чувствую — это то самое, это она. Прелестная девушка! А, Павел Данилович? Скромная, тактичная. Собой хороша. На меня прямо наваждение нашло… Я вам по-товарищески. Если бы вы к нам не подошли, я бы сегодня ей всё сказал. Я на ней женюсь, Павел Данилович, честное слово. Есть обстоятельства, которые заставляют спешить. Да и что толку волынку тянуть! Мне тридцать лет. В этом вопросе, сколько ни медли, не угадаешь. Потом всё выяснится. Главное, она ничуть не похожа на этих современных вертушек с куриными мозгами. Она откуда-то из другого времени. Сама женственность… Вы не удивляетесь, что я вам так откровенно? Вы её лучше меня знаете. Вы одобряете мой выбор? Только ответьте без затей. Как бы вы брату сказали. Очень меня этим обяжете.

— Да чего ж тут, конечно, надо жениться, коли охота есть.

Пашуту успокаивало горячечное словоизвержение, коему, видимо, был подвержен Вяткин. Нет, это не для Вареньки. Это ей быстро прискучит.

— Одно меня смущает, — Вяткин задумался. — Разница в возрасте всё-таки ощутимая. Она совсем девочка. Такой восторженный, наивный ребёнок. Жизнь для неё сплошной праздник. О её грустных сторонах она, кажется, и понятия не имеет. Боюсь, и меня слегка идеализирует. Десять лет между нами, десять лет. Много это или мало?

— Со временем разница сотрётся, — утешил Пашута. — Когда ей стукнет пятьдесят, вы ей таким огурчиком покажетесь…

Он позвонил утром около одиннадцати. Сняла трубку мать и вежливо объяснила, что Варенька в бассейне и вернётся к обеду. Спросила, что ей передать и кто звонит. Пашута не нашёлся с ответом, буркнул что-то о старом знакомом. У него возникло неприятное ощущение, что он со свиным рылом лезет в калашный ряд. Вот она красивая жизнь — «бассейн», «что передать?».

До обеда кое-как перемогся. Получил в конторе свой первый дворницкий аванс — двадцать восемь рублей, на радостях купил большой ореховый торт (вдруг Варенька пожалует на чашку чая), а Лидии Васильевне преподнёс три багряных георгина. Цветы она приняла, против ожидания, без всякого смущения, будто ежедневно получала их корзинами. Подмигнула Пашуте: