Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр - Карен Стрит

Передо мной была всего лишь картина – портрет в золоченой овальной раме наподобие виньетки. Плечи, бюст, волосы сливались с сумрачным фоном, добавляя к поразительному сходству впечатление светящегося призрака, возникшего из мрака. Я замер перед картиной как вкопанный. В чертах и выражении лица было столько сходства, будто миссис Ровена Фонтэн оказалась здесь рядом, последовав за мной из убогого домишки в Кэмден-таун в филадельфийский зал Фонда художников.

– Весьма экстраординарная дама. Нелегко было передать сходство.

Обернувшись, я увидел жену и Сартейна в обществе незнакомого темноволосого человека. Незнакомец смотрел на меня.

– Позвольте представить вам автора, – сказал Сартейн. – Это – мистер Роберт Стрит.

– Весьма впечатляюще, сэр. Собрание картин превосходно.

Мы с другом Сартейна обменялись рукопожатием. Он смотрел на меня пристально, изучающе, и от этого нервы мои натянулись, точно струны. Наконец он повернулся к портрету.

– Да, благодарю вас. Многие говорят, что именно эта картина – лучшая.

– И в самом деле, она чудесна. Но кто же вам позировал?

Задавая этот вопрос, я от души надеялся на чудо. Быть может, здесь, в Филадельфии, всего лишь двойник миссис Фонтэн, а сама она пребывает на родине?

Художник сдвинул брови, в раздумьях покачал головой и, наконец, махнул рукой:

– Не припомню. По-моему, какая-то актриса из Лондона.

Гнетущее чувство, охватившее меня, усилилось.

– Когда вы писали портрет миссис Фонтэн?

Жена подняла брови, не понимая, откуда я могу знать имя женщины, изображенной на портрете, и мои слова осели пылью на языке.

– Миссис Фонтэн? – Эксцентричный художник на миг задумался и тут же широко улыбнулся. – О да. Вы совершенно правы. Я написал ее портрет в начале октября, вскоре после ее прибытия в Филадельфию.

Значит, миссис Фонтэн совсем недавно приехала в Филадельфию. Это не могло оказаться простым совпадением. Какие дела могут здесь быть у нее, кроме мести за смерть ее возлюбленного, Джорджа Уильямса?

Художник меж тем с улыбкой обратился к моей жене:

– Но кого на самом деле стоит написать – это вас, миссис По! Надеюсь, вы не будете оскорблены, если я скажу, что ваша красота экстраординарна. Почту за честь написать ваш портрет.

– Благодарю за столь любезное предложение, – улыбнулась жена. – Возможно, в будущем.

– О, с этим не стоит медлить! Красота увядает, время нас не щадит.

Жена отрицательно покачала головой, и художник снова обратился ко мне:

– Тогда я должен написать вас, сэр. Нельзя забывать о грядущих поколениях! – Он указал широким жестом на портреты, висевшие вокруг. – Эти люди уже никогда не будут забыты!

– Несомненно, вы правы, но, боюсь, я также должен отказаться, – ответил я.

Уж я-то точно знал, что некоторые вещи следует предать забвению. Как мне хотелось бы забыть и миссис Фонтэн, и Джорджа Уильямса, и все, что связывало меня с ними! Но как забыть их, если миссис Фонтэн и вправду сейчас в Филадельфии?

Дорога домой прошла в дымке беспокойства. Сисси тревожно поглядывала на меня, точно в ожидании приступа лихорадки, я же сотрясал воздух пустой болтовней, чтобы не проговориться невзначай.

– Ветер играет с нами в пути, в воздухе пахнет снегом, – сказал я, глубже пряча дрожащие руки в карманы пальто.

Пальцы левой руки нащупали сложенный лист бумаги. Я ахнул от страха. Я знал, что до прихода на выставку карман был пуст. Я был уверен в этом.

«Как? Как она проделала это?» – едва не закричал я, сдержавшись лишь чудом.

Рука Сисси коснулась моего плеча.

– Что с тобой, Эдди? Тебе плохо?

Что я мог ей ответить? Что женщина, портретом которой она восхищалась на выставке в зале Фонда художников, следит за мной – вернее, за нами? Что она как-то ухитрилась незаметно, точно призрак или демон из самого ада, подсунуть мне в карман какую-то бумагу? Как мог я открыть своей любимой, что в Филадельфии объявилась женщина, желающая зла мне и моим близким, и теперь она следит за нами, выжидая удобного случая?

– Со мной все в порядке, – солгал я. – Все хорошо.

Впереди, в темноте, показался призрачный огонек – пламя свечи, пляшущее за оконным стеклом.

– Смотри, мы почти дома. Идем поскорее в тепло.

Взяв жену под руку, я ввел ее в наш дом, сжимая в левой руке отравленный страхом листок.

Я вынул его из кармана лишь поздней ночью. Мы съели приготовленный Мадди ужин. Мы обсудили выставку и эксцентричность мистера Стрита. Я рассказал о планах относительно нового журнала. И только когда Сисси и Мадди отправились спать, я, наконец, вынул письмо и развернул его.

Филадельфия, 18 ноября 1840 г.

Дорогой мистер По!

Наши лондонские встречи завершились не так, как было задумано, но, даю слово, мы встретимся вновь. Nemo me impune lacessit. Я приду неожиданно. Вы подумаете, что это лишь завывание ветра в трубе, пробежавшая по полу мышь, одинокий треск сверчка. Но тщетно будете вы тешить себя этими иллюзиями. Настанет час нашей последней встречи, и вы познаете весь ужас, испытанный моим отцом на скамье подсудимых, всю гнетущую тоску, снедавшую его в Ньюгейте, все горести его семьи, с которой он был разлучен. Утешеньем же вам будет лишь быстрая расплата. Когда она свершится, дело моего отца будет, наконец, завершено.

Поспешите оставить след в истории, мистер По. Время не ждет.

За сим остаюсь искренне ваш,

Джордж Ринвик Уильямс.

Уильямс?! Но как же так? Это было невозможно, однако почерк, безусловно, принадлежал Уильямсу. Но я отчетливо видел и помнил человека, распростертого на полу часовни в луже крови. Это был он – Уильямс, портье из «Аристократической гостиницы Брауна», улыбавшийся мне в лицо, подавая почту, а за спиной – шпионивший за мной и замышлявший убийство. Как? Он был мертв. Он не дышал, и сердце его не билось. Клинок Дюпена пронзил его, словно ту самую восковую куклу, но на этот раз жертва уж точно была из плоти и крови…

Внезапно мне все стало ясно! Наука графология говорит, что «Молитва» Курвуазье была написана левшой, как и рекламное объявление «Аристократической гостиницы Брауна». Об этом же говорил и Дюпен. И оба мы совершенно упустили из виду эту ключевую улику… Я вспомнил, как портье – неразговорчивый черноволосый и черноглазый человек – рисовал для меня импровизированную карту, маршрут до Саутгемптон-уэй, неуклюже изогнув левую руку, чтобы не размазать чернила. Обычно этот портье дежурил по ночам, и мы нечасто видели его, но он, определенно, был того же сложения и роста, что и писарь с профессором и доктором Уоллисом. Все это был он, мой враг, только под разными личинами! Мертвый же человек в часовне был его коллегой, работавшим по утрам. Возможно, Уильямс заплатил ему за пособничество, а может, он был втянут в это дело обманом – неважно. Это пособничество он искупил собственной жизнью.

Я вспомнил утро моего отъезда из Лондона и сердечное прощание ночного портье. «Что может быть важнее семьи?..» Я вздрогнул от мысли, что безобидные слова вежливости на самом деле могут обратиться страшной угрозой.

Спал я той ночью плохо. Каждый скрип, каждый шорох заставлял вскакивать в постели. То же повторилось и следующей ночью, и той, что настала за ней. Как ни старался я выкинуть угрозу Уильямса из головы, она не покидала меня, точно наваждение. И чем больше я старался скрыть свои тревоги от Сисси, тем больше страдал. Мое настроение становилось мрачнее и мрачнее с каждым днем. «Nemo me impune lacessit»… Эта угроза терзала меня. И день за днем я возвращался к этим проклятым письмам, пока не понял, что должен избавиться от них. Но разве я мог предать их огню, утопить в Скулкилле, закопать в лесу? Нет, не мог. Рука не поднималась.

Поэтому я схоронил письма в той самой шкатулке красного дерева, присовокупив к ним и темно-синий глаз. Выломав из пола спальни три половицы, я уложил шкатулку в проем между лагами, а потом уложил половицы на место, да так искусно и хитро, что отныне мое проклятое наследие надежно укрыто от любопытных глаз и от меня самого.

Как я уже говорил, я вполне спокоен и ясен умом. Если все вокруг – сияние солнца, звон чашек о блюдца и вилок, ложек и ножей о тарелки – и кажется мне слишком резким, то это лишь из-за безобидной обостренности чувств. Нет, я не повредился умом. Каждый вечер полон забот – я защищаю нас от неминуемого. Я проверяю, надежно ли заперты ставни, хранящие нас от самой тьмы ночи. Лежа в постели, я не спускаю глаз с теней на стенах и чутко прислушиваюсь, не вползает ли зло в наш добрый маленький дом.

С наступлением утра я шепчу себе: «Ты в безопасности» – и стараюсь забыть о навязчивых тревогах. На свете есть тайны, разглашать которые не позволено, и я поклялся перед призраками тех, кто предшествовал мне, что все, записанное на этих страницах, ляжет со мной в могилу. Уверен, это самое мудрое решение за всю мою жизнь.