Книга жизни. Воспоминания. 1855-1918 гг. - Петр Гнедич

В конце концов, и она, и я остались на своих местах, только, как я уже говорил выше, мы перестали кланяться при встречах, ограничиваясь только служебными отношениями. Так тянулось до весны 1905 года [73].

Глава 37 Вкусы Двора

Вкусы Двора. "Ревизор" в "высочайшем присутствии". "Высочайшее" одобрение. Трения с дирекцией и конторой.

По мере того как время шло, дирекция все более и более отступала от предположенного плана. Голоса, раздававшиеся вокруг, заглушали все благие начинания. Министру, в сущности, было глубоко все равно, что и как делается в театрах. Великие князья, считавшие Лейкина первоклассным писателем, восхваляли репертуар Шпажинского, от которого был в ужасе Теляковский. Приведу несколько фактов.

Панчин 1-й в день своего бенефиса возобновил пьесу "Соловушки" Шпажинского. Я не возражал и решил, что пьеса пойдет один раз.

После первого акта директор, который был один в ложе и, видимо, томился скукой, сказал мне:

— Вы подвели меня! Можно ли ставить такую гадость!

— Во-первых, это бенефис и повторять его не будем, во-вторых, Шпажинский — председатель Общества драматургов, имя, — и он сам отвечает за свои произведения более чем мы, — возразил я.

А великие князья были в восторге от "Соловушки" и благодарили за выбор, усердно аплодируя исполнителям, игравшим плоховато.

Другой пример.

Давали "Ревизора". Приехал на спектакль государь. Конечно, Теляковский и Фредерикс заняли свои ложи. Я сижу в своем кабинете. Вдруг входит ко мне Корнев, — на нем лица нет.

— Несчастье сейчас случилось. Добчинский и Бобчинский не вышли на сцену.

— Как не вышли?

— Заговорились. И помощник режиссера заговорился с ними вместе. Уж Ленский, игравший судью, вышел со сцены, говорит: — "Там, кажется, кто-то пришел", — приотворил двери, говорит: "Что же вы, господа?" — Тогда только те вышли.

Не надо забывать, что это был тот момент пьесы, когда городничий восклицает:

— Инкогнито проклятое! Того вот и жду, что дверь отворится и шасть!

Двери с треском распахиваются — и городские сороки влетают на сцену с криком. И вдруг их нет!

Иду на сцену. Помощник режиссера тоже бледен, трясет всего.

— Что же это? — спрашиваю. Он разводит руками:

— Вот, подите же, — заговорились. Иду к директору в ложу. Меланхолически сидит с крестом на шее и протянув ноги на стуле. Говорю:

— Видели?

— Что? Рассказываю. Пауза.

— Что же с ними делать? — спрашивает. Пожимаю плечами.

— Подумать надо. Опять пауза.

— Месячное жалованье? И выговор? — спрашивает он.

— По крайней мере.

— Объявить им сейчас же?

— Нет, уж после окончания.

Директор идет в царскую ложу, как в воду опущенный. Возвращается более оживленным.

— Как будто не заметили.

По окончании спектакля директор говорит:

— Вы еще ничего им не говорили? Нельзя налагать никакого наказания: государь велел благодарить труппу за прекрасное исполнение.

— Так я выговор от себя сделаю.

— От себя — частным образом, — но не от дирекции. Все трое ожидали, что их исключат немедля, и ждали, ни живы ни мертвы, результата. — Я проморил их еще с четверть часа и затем объявил им личный выговор, сказав, что на этот раз… — но если… и пр. Третий случай. Идет "Ришелье" в Михайловском театре.

— Это мелодрама, — говорит мне директор кисло.

— Почему же мелодрама? Просто — комедия. Ведь она — Бульвер-Литтона [74].

— А кто такой Бульвер-Литтон?

Тут оставалось скиснуть мне.

Когда-то у меня Всеволожский спрашивал:

— Есть такая пьеса у Островского… Он поискал записки на столе.

— … "Сердце не камень"? — Есть? И порядочная пьеса? Я совсем не знаю.

Между мною и дирекцией постепенно начались трения. Сначала все шло из-за пустяков.

Один артист подает через меня прошение — просит сто рублей, по примеру прежних лет, на костюмы. Я подтверждаю на прошении, что он сыграл в сезоне более ста раз в своих костюмах. Дирекция отказывает с замечанием: "Странно, что управляющий труппой не знает, что сумм на добавочные костюмы артистов не существует". — А я пишу: "Странно, что дирекция много раз выдавала такие добавочные суммы".

Директор не поладил с Лаппой, управляющим конторой. Лаппе, как всегда в таких случаях, дали повышенную пенсию и уволили. Произошло это, главным образом, потому, что Лаппа не все мероприятия дирекции одобрял и открыто говорил об этом.

На место Лаппы был назначен Г.И. Вуич — товарищ Теля-ковского по полку, они были "на ты" между собой. Вуич был человек строгой пунктуальности и справедливости. Он недолго управлял конторой: года через три он сам подал в отставку. Уход его был очень грустен для многих артистов. О нем осталось у меня хорошее воспоминание.

Постепенно началась перемена в составе всех служащих. И инспектор училища, и бухгалтер, и начальник монтировочной части — все постепенно были заменены новыми лицами, более близкими директору. Некоторые распоряжения по драме были даны помимо меня. На многое я не соглашался. Я не вступал в прения, а делал по-своему. Раз директор сказал мне:

— Вы не исполняете моих распоряжений…

— Мне не позволяют их исполнять.

— Кто?

— Интересы репертуара, — ответил я.

Когда приходил я за каким-нибудь решением к нему, он говорил "да". Но стоило мне уйти от него в театр, как звонил телефон:

— Я передумал, — говорил директор.

— А я уже распорядился согласно вашему распоряжению, — заявлял я. — Поздно.

Иногда на звонок телефона говорили Теляковскому, что я уже уехал из театра, — я избегал по возможности разговоров с конторой.

Конечно, на меня тянулся целый ряд жалобщиков к директору. Жаловались на мою несправедливость, на мою предвзятость, на мое нежелание допустить на сцену жалующегося в роли… Было всего человек десять из труппы, которые не ходили с жалобами на меня. А были и такие, что бегали с жалобами и в глаза мне жестоко ругали Теляковского.

Но, во всяком случае, моих распоряжений не изменяли, — и это самое главное. Я внушал дирекции, что составление годового репертуара — дело не только мое, — но целого коллектива. Но утвержденный репертуар — уже не подлежит изменениям. Исполнение его я беру на себя и отвечаю за это исполнение.

Глава 38 9 января 1905 года

9 января 1905 года. Прекращение спектакля. Закрытие театра на три дня. Предчувствия грядущей грозы. "Все возможно".

9 января 1905 года разыгралась гнусная сцена на Дворцовой площади перед Зимним дворцом.