Город, в котором... - Татьяна Набатникова

— Придется теперь бросить, — сказал он хрипловатым, не прочищенным со сна голосом и виновато улыбнулся: — Нечем. — И добавил жалкое признание: — Я ведь еще и пью.

— Я вижу, — быстро ответила Полина, отбрасывая это как лишнее.

— Как ты видишь? — забеспокоился.

— В лице есть, — торопясь объяснила она. Она спешила, как будто срочно нужно было решать главное, не медлить, и некогда отвлекаться по пустякам. Как будто корабль тонул.

Он тоже стал чуткий от беды, понимание обострилось, и теперь и он мог обходиться без слов. Все взяли на себя глаза.

— Ноги тоже… — добавил. — Ступни.

— Не выдержал крепости отечественных напитков? — ласково, как журят детей, которых еще не наступил возраст ругать всерьез.

— И крепости отечественного мороза…

Улыбнулся. Ну, ничего.

— Теперь всего попробуешь, — просто сказала Полина. — Но как-нибудь мы с тобой все это одолеем.

Юра отвел глаза — так стесняются получать подарок.

— Мне хирурга надо найти: мальчику в отделении плохо.

— Иди ищи, — отпустил Юра.

Она обернулась:

— Знаешь, когда мне уж совсем плохо, я представляю себя лежащей на спине, а над своим лицом сверху — два метра земли. И когда я себе это представлю, сразу все что ни есть опрокидывается в радость. Ведь даже горе — это признак жизни.

Юра с усилием улыбнулся, но сквозь улыбку — укоризна: мол, спасибо за утешение, но что ты можешь понимать, о утешающая!

Ничего, теперь он не один. Я с тобой, ничего.

Хирург и постовая сестра оказались около тяжелого больного. Новогодним спиртным от них и не собиралось пахнуть.

Диагноз Полины подтвердился, и мальчик с аппендицитом отправился на стол, а в самый Новый год Полина опять была в палате. И они встретили этот Новый год.

Потом Полина виделась с Ритой.

«Практически мы с ним давно уже не живем». (То есть, Рита, ты его бросаешь.)

«Конечно, при таких обстоятельствах я могла бы все восстановить и остаться с ним, но он сам не захочет! Не верите — спросите его».

Косметические речи. Все сквозь них видно.

— В дом инвалидов его собираетесь устраивать? — впрямую спросила Полина.

— Последние ночи так он вообще не ночевал дома.

— Ладно, будем считать, что все выяснили.

— Я вызвала его мать. Она вот-вот должна приехать. Пусть она и решает.

— У него есть мать? — удивилась Полина.

— А что тут особенного?

— Ну, матери в нем как-то не угадывалось. «Бедность участия»… Впрочем, это мелочи.

Мать приехала и увезла Юру к себе. «Пусть дома побудет».

Ну, пусть побудет недолго.

Дома, в родном Юрином городке, отыскалась его старая подружка. С детства соседствовали. Теперь подружка гнала самогон, чем-то приторговывала, что-то приворовывала, вертела на одном месте семь дыр, жила весело и беспечно, и прибрала Юру к себе в компаньоны.

Она за рулем его машины, он рядом для душевного сотрудничества.

Ездили в таежные деревни, скупали там по дешевке кедровые орехи и везли в большой город на базар. Подружка бойко торговала, Юра помогал.

Не дождавшись, Полина поехала за ним — забрать.

Но обнаружилось, что забирать ей некого. Юры — прежнего — не было больше. Он встретил Полину как дорогую гостью, радостно представил ей свою подружку-компаньонку и очень веселился за столом (они втроем и мутная бутыль с наипервейшей под это дело закуской!), рассказывая, как они однажды позабыли всю выручку на прилавке магазина и уехали, а когда вернулись — конечно же не удалось доказать, что кошелек с деньгами вообще существовал. Юра хихикал, курил «Приму», зажимая сигарету разрезом клешни, и Полина могла поручиться, что ОН НЕ ПОМНИТ, КТО ОНА ЕМУ. Вообще не помнит, кто она, да и не затрудняется вспоминать. Приехала, лицо вроде знакомое — ну и ладно, какая разница, посидим, выпьем, поговорим…

Полина увидела, что он и себя вполне забыл — прежнего, давнишнего; и ему, видимо, казалось, что таким, как сейчас, он был от века. И бесполезно сейчас внушать ему, что был когда-то Юра-лыжник, Юра-студент, Юра-энергетик. Все это, возможно, и теплилось в его памяти, но лишь как забытый сон, — и, может быть, его сознание обладало большей правотой, чем сознание Полины. И она подивилась тому, сколь мудро природа руководит своими созданиями.

Юрина подружка хихикала ему в лад, было у них достигнуто полное согласие. Богатства им жалкий их промысел не добавлял, выручка если не терялась, то дружно и шумно пропивалась, и нищенствовать весело и беспечно было их счастьем. Наверное, они ссорились и дрались по пьянке, и эти отношения успешно заменяли им любовь, они мирились и дружно возобновляли усилия по наживанию богатства, с азартом затевали новое предприятие, опять терпели провал — а может быть, это действительно и была любовь. И шум их ссор достойно вплетается в могучий хор жизни, где слаженно, как волосок к волоску в косе, присоединяются к ним и другие голоса. И держать свою ноту в этом хоре — не есть ли это существо человека?

Наевшись, напившись, Юра с подружкой вразнобой заснули, забыв про Полину, а она тихонько оделась, вскинула на плечо свою сумку и пошагала к автобусной остановке. Было еще не поздно.

ИНКОГНИТО

Повесть

Мимо дворовой хоккейной коробки пролегает кратчайший путь от автобусной остановки к универсаму — столбовая дорога микрорайонной цивилизации. Витька не упускает ее из виду.

— Ну скоро ты? — покрикивает. — В кино опоздаем!

Пинком, руки в карманах, проверяет на крепость доски ограждения хоккейной коробки. Ничего, крепкие доски.

На траве расстелена промасленная тряпка под гайки, Олег чинит мотоцикл.

— А мы что, собрались в кино? — это он не удивляется, это он восхищен: после разлуки в целый учебный год он еще не успел привыкнуть к Витьке, к его маске безалаберного шумного бездельника, которую тот выработал себе, похоже, на всю жизнь. Умный парень, безошибочная точка поведения: никто не обидится, никто не позавидует — центр безопасности.

— Любаша собиралась, — объяснил. — Ну, а куда Любаша, туда и я! — и сам же первый снабдил себя издевкой.

Вот-вот, высмеять его невозможно, он заранее высмеял себя сам — в ослабленной дозе, по принципу детской прививки. Неуязвим.

— О! Поздравляю! — Олег даже привстал на ноги, чтобы хлопнуть Витьку по плечу. Он заметил краем глаза: солнце в закате, лето в зените — но не стал этому радоваться, потому что в шестнадцать лет все это кажется врожденными свойствами жизни: закат солнца, зенит лета, зелень травы, здоровье тела и всесилие умных рук. — Любаша — это такая пухленькая, да? Что-то я за зиму подзабыл народ. Такая, все улыбается, застенчивая?

— Любаша — она Любаша и есть: пухленькая, мякенькая… — от одних этих слов получая удовольствие, Витька засмеялся. — А тебе почаще надо появляться. Мог бы и на зимние каникулы приехать.

— Зимой стимула нет — что мне тут без мотоцикла?

— Значит, надо завести стимул!

— Считаешь, пора?.. — рассеянно отозвался Олег: что-то у него там застопорилось с его свинчиванием-развинчиванием.

Шли по караванному торговому пути три девушки, говорили между собой: глядите, вон Витька в хоккейной коробке торчит.

И Витька их тоже заметил и, бросив Олегу не глядя: — Вон три стимула топают. Пардон, два: Любашу, чур, не трогать! — потрусил им наперерез: — Девушки, привет! Смотрите, кто приехал! Встань, дубина, поприветствуй девушек!

Олег выпрямился, вытирая руки, улыбкой показывая девушкам, что он их товарищ по несчастью: с Витькой приходится иметь дело. Сказал «привет», постоял и отправился в гараж за недостающими винтиками. Растерянным взглядом проводила его одна из них, Натали. Оглянулась на подруг, как бы спрашивая: что это? Но по их лицам не было заметно никакого происшествия. Витька, не всерьез обнимая Любашу, влек ее в сторонку и что-то нашептывал, а Зоя, вздохнув, приготовилась терпеливо ждать, когда же они смогут продолжить путь. Шли они в кино.

Натали опять повернула лицо к гаражу: появится Олег и, может, по нему она поймет, что так ошеломило ее посреди привычной жизни.

Олега она знала и раньше, он гостил у сестры и все лето гонял на мотоцикле.

Вот он возник из темного проема гаража, роясь на ходу в жестянке, споткнулся рваной сандалией, чуть поморщился: больно босому пальцу; ничего на нем, кроме старых джинсов, но наготы тоже нет — защищен загаром; мускулы под гладкой кожей притаились, как львята в игре; и даже впадина пупка над пуговицей джинсов — не нагота, деталь в упругом панцире доспехов.

Впрочем, все вполне обычно. Не это же ее так поразило! Но что?

Он заметил ее недоуменный взгляд, приподнял брови, что? А она сама не знала что, она сама хотела бы это знать. И только Зоя, глядя на эту немую сцену со стороны, все сразу поняла, и ей стало почему-то обидно, почему-то больно, так что она круто повернулась и отправилась одна, куда они шли втроем, усмешка на лице: как будто она не то предвидела несправедливость судьбы, не то уже привыкла к ней, не то сама ее хотела.