Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

Г. Адамович

Вечер Марины Цветаевой{151}

Марина Цветаева каждой весной устраивает свой вечер.[511]

В этом году в программе его, кроме стихов, были «Воспоминания о Мандельштаме».

Убежден, что далеко не всем, кто будет эти строки читать, имя Мандельштама известно. Странная судьба у этого поэта. В кругах литературных его стихи ценятся необычайно высоко, «на вес золота», можно было бы сказать. Анна Ахматова назвала его первым русским поэтом,[512] — и это было при жизни Блока. Но в «широкую публику» он не проник. Есть на это причины, конечно, — их долго бы излагать.

Итак, Марина Цветаева рассказывала о Мандельштаме. Не могу сказать, чтобы рассказ был достоин внимания. Скорее, наоборот. Было в нем много мелочей, много пустяков, еще больше полемического задору, — и хоть в полемике Цветаева была права, слушать ее было досадно и тягостно.[513] Раз в год выступает она — умный, талантливый человек — и не находит ничего поинтереснее, о чем бы поделиться со слушателями. О том же Мандельштаме рассказать можно было совсем иначе, совсем другое.[514]

Во втором отделении Цветаева читала стихи. Если бы оценивать стихи отметками, то за некоторые надо было бы поставить Цветаевой ноль, за другие двенадцать с плюсом.

А. Унтервальд

Вечер Марины Цветаевой{152}

Можно как угодно относиться к творчеству Марины Цветаевой, можно «любить», «не любить» ее стихи, но пройти мимо равнодушно для каждого, для кого поэзия не пустой звук, не представляется возможным.

Марина Цветаева — великий поэт и поэт самый «поэтический» из всех современных русских поэтов. В ее стихах все стихия и мощный вихрь, объясняющие ее провалы, ее небрежность, иногда очень досадную, но которая неизмеримо выше приглаженности и модной «сухости», отличающих почти все современные стихи.

Марина Цветаева не боится никаких тем, не подчиняется никаким правилам, не соблюдает никаких приличий. Она слишком большой и живой человек, чтобы оглядываться на строгие литературные лорнетки. Она ни по кому не равняется. Тем хуже для тех, кто не находит в себе сил, чтобы принять ее такою, какая она есть, кто недостаточно прост, чтобы понять ее высокую простоту.

За это Марину Цветаеву не любят.

Эту «нелюбовь» особенно подчеркнул ее последний литературный вечер, в известной степени позорный для парижской литературной эмиграции. Великого русского поэта пришло послушать не больше двадцати человек, по большей части родственников или близких знакомых. Зато вместо «литературного вечера» получился просто вечер, вечер, который благодаря своей интимности и простоте останется навсегда в памяти тех, кому посчастливилось на нем присутствовать.

Марина Цветаева читала свои стихи и прозу. Из прозы — свой, может быть, лучший, самый горестный и самый человеческий рассказ «Три смерти»,[515] о смерти Райнера Мария Рильке, старой французской учительницы и слабоумного эмигрантского русского мальчика. Может быть, такие рассказы не надо читать — может быть, лучше не облекать словами то, о чем мы даже думать боимся, — после таких рассказов очень тяжело становится жить, — но мне представляется что об «этом» говорить и писать нужно.

Я думаю, что Райнер Мария Рильке благодарен Марине Цветаевой за рассказ о его смерти.

Во втором отделении Марина Цветаева читала отрывки из своей поэмы о Царской Семье и целый ряд лирических стихотворений, периода 1918–1931 гг. Между политическими стихами и «правыми», патриотическими, где Царь неизбежно рифмуется с встарь, — и стихами революционными, обыкновенно не бывает особой разницы. Слишком болезненна еще «тема» царской семьи, не совсем относится она еще к истории. Марина Цветаева и здесь нашла нужные простые слова, и поэма о Царской Семье у нее не вышла своеобразным «социальным заказом». От прикосновенья к большой и непоправимой национальной и человеческой трагедии, ее стихи стали только еще более значительными, трагическими и национальными. В последнем слове не надо усматривать снижения — всякий большой поэт — национален, потому что всякая большая душа не может жить в искусственной клетке, отгородившись от жизни и страданий своего ближнего. Хотим мы этого или нет — Марина Цветаева является нашей большой национальной гордостью. Она великий — и русский поэт.

Г. Адамович

Рец.: «Современные записки», книга 50

<Отрывки>{153}

Юбилей «Современных записок» — большое событие в нашей здешней жизни. Не обычное, рядовое «редакционное торжество» отмечаем мы в эти дни, а общий наш и редкий культурный праздник. Нечего, конечно, радоваться тому, что мы за границей так засиделись и что выпуск пятидесяти книжек журнала оказался возможным, — но надо радоваться, что хватило на такое дело у эмиграции духовной энергии и жизненной силы. <…>

Поэтический отдел богат, как давно не был. Это, вероятно, тоже результат юбилейных настроений: обыкновенно в «Современных записках» поэзию не очень жалуют. На этот раз редакции пришлось даже отказаться от обычного местничества и расположить стихотворцев не по старшинству, а по алфавиту. Мне очень понравились стихи Оцупа — в особенности, третье стихотворение,[516] простое, сдержанное и на редкость чистое. Стихи Ходасевича, как всегда, изощренно-искусны и ироничны. Не думаю, однако, чтобы «Я» принадлежал к лучшим его созданиям. Не лучшие свои стихи дал и Георгий Иванов (у него очень хороша только «метафизическая грязь» в последнем стихотворении; зато первое[517] — довольно вяло). Ладинский[518] красноречив и патетичен. Поплавский[519] певуч и задумчив. Есть настоящее чувство у Раевского, — в стихотворении, отдаленно напоминающем тютчевское «Пошли, Господи, свою отраду».[520] Декоративен Голенищев-Кутузов.[521] Наконец, Марина Цветаева, как водится, уверяет, что она «одна за всех — из всех — и противу всех»,[522] но что когда-нибудь это досадное положение изменится. Стихотворение, впрочем, отличное и, наверно, многим понравится: даровитая поэтесса несколько преувеличивает свое одиночество.

Цветаевой же принадлежит статья на тему об «Искусстве при свете совести». Тема острая и глубокая. О таком авторе, как Цветаева, нельзя сказать, что она с задачей справилась или удачно тему «разработала». Держится она в своих высказываниях так надменно-капризно и пишет с такой прихотливой артистичностью, что, применив к ней обыкновенное слово, сразу чувствуешь себя каким-то несчастным канцелярским чиновником. Цитирует она то Тютчева, то Верлена (с ошибкой, конечно, в обоих случаях),[523] «отвечает» за Гете, устанавливает прямую связь между собой и Пушкиным, говорит только с теми, «для кого Бог-грех-святость — есть»… Все это у нее, однако, выходит интересно и оригинально, потому что Цветаева умный и талантливый человек, с подлинным «полетом» в мыслях. Она не ломается, она всегда говорит искренне, в ее словах есть огонь. Но женщина и декадентка в ней не преодолены. <…>

В. Ходасевич

Рец.: «Современные записки», книга 50

<Отрывки>{154}

Недавно вышедшая книжка «Современных записок» — по счету пятидесятая. Таким образом, мы присутствуем при литературном событии, которое следовало бы отметить. В эмигрантской словесности «Совр<еменные> записки» были и до сих пор остаются одним из виднейших, центральных явлений. Если не весь ход нашей литературной жизни в них отразился, если многое совершалось и совершается за их пределами и даже вне их поля зрения, то все же нельзя отрицать и того, что история зарубежной литературы с ними связана непрерывно и что она даже испытала на себе сильнейшее их воздействие. Поэтому было бы небесполезно очертить общий характер журнала и путь, им уже пройденный, а кстати наметить и те задачи, которые, на наш взгляд, открываются перед ним для будущего. Однако сейчас, в связи с данной книжкой, касаться всех этих предметов было бы и технически затруднительно, и в литературном отношении непоследовательно: как-никак перед нами всего лишь очередной выпуск журнала, не нарушающий, разумеется, общего стиля «Современных записок», но все-таки более или менее случайный по своему составу. Это всего лишь одно из пятидесяти звеньев цепи, о которой, повторяю, можно и должно поговорить вообще.

Должен, однако, заявить сразу, что к рецензированию этой книги я приступаю с немалым смущением: как раз в наиболее существенной своей части она состоит из отрывков. Осуждать редакцию не решаюсь: на нее, вероятно, давит, с одной стороны, обилие материала (не следует забывать, что «Современные записки» — почти единственный у нас толстый журнал), с другой — желание предоставить читателю наиболее обширный и разнообразный выбор чтения. По правде сказать, я совсем не уверен, что читатель в конечном счете выигрывает от этой пестроты. Журнал выходит всего лишь четыре раза в год, от книжки до книжки читательское впечатление слишком успевает выветриться даже в тех случаях, когда, скажем, роман печатается почти полностью, но сравнительно небольшими кусками; в еще большей степени то же происходит с произведениями, которые вообще даются всего лишь в отрывках. Мне думается, что выходя только раз в три, порою даже в четыре месяца, «Современным запискам» следовало бы по характеру издания приблизиться к альманахам, т. е. в каждом издании давать не так много вещей, но зато каждую вещь представлять более полно. Вероятно, от того выиграла бы и публика, а уж авторы выиграли бы несомненно. Впрочем, на этом пункте я особенно не смею настаивать: возможно, что против моего предложения не мало есть возражений, если не с принципиальной, то с технической точки зрения. Как бы то ни было, задача рецензента разорванностью материала в «Современных записках» затрудняется в высшей степени. Как, в самом деле, могу я помочь читателю разобраться в ряде произведений, которых не знаю полностью, которых цель, смысл («установка», сказали бы в советской России) — для меня самого неясны? Никакое «критическое чутье», никакой литературный опыт не в силах предугадать то, что автор порою намеренно скрывает от читателя до поры до времени и что как раз наиболее необходимо для понимания и оценки всего произведения. Критику остается лишь угадывать — с чрезвычайным риском попасть впросак, либо ограничиваться «описанием» вещи, ее сюжета и стиля, — что тоже рискованно: ведь и то, и другое может быть по-настоящему понято и оценено только в связи с общим замыслом. Соответствие авторскому замыслу — необходимейший критерий при оценке всех частностей. Ведь даже в тех случаях, когда этот замысел представляется неудачным, приходится иногда признать, что поскольку исполнение ему соответствует, вещь «сделана» хорошо. Бывает обратное: превосходный замысел оказывается скомпрометирован слабым его осуществлением. Когда же этот замысел нам неизвестен вовсе или только угадывается более или менее смутно, — суждение критика превращается в измерение без мерила. <…>