Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Полковник смерил меня пристальным взглядом.

— По виду вы орел.

— Я чувствую себя настолько превосходно, чтобы честно выполнять то, что мне сегодня поручено, но не больше.

— Я не думаю, что вы паясничаете, старший лейте­нант.

— Я хочу быть нужным, товарищ полковник. Это искренне. Когда из штрафной роты я попал в госпиталь и когда после утраченной веры понял, что еще буду жить, я дал клятву — быть всегда нужным людям, из­брать в жизни роль, которую смогу лучшим образом исполнить. И прошу понять верно, академия — большое счастье, но оно не для меня.

— Вы прирожденный офицер.

— Когда надо, им станет любой советский человек.

— Вы свободны, старший лейтенант, — сказал пол­ковник. — Честно, я плохо знал вас. Я сделаю все, что от меня зависит. Кстати, все началось с письма генерала Громова. Он блестяще характеризует вас и рекомендует послать на учебу. Мы, твое непосредственное начальство из ПВО, выглядели даже неловко, были посрамлены. И завертелась катушка. Сейчас вряд ли можно что из­менить, но если вы настаиваете, я доложу командую­щему.

— Разрешите идти?

— Идите.

Я шел и думал о генерале Громове. Этого командира я любил, хотел, чтобы весь генералитет походил на него. Но адъютант у генерала нечистоплотен. Слишком дале­ко я стоял от Громова, он не мог так помнить меня и знать, чтобы дать блестящий отзыв обо мне. Это дело рук Соснова. Убить меня благодатью. На это способен не каждый.

К вечеру погода разыгралась. До наступления ночи я спешил добраться домой. Молочная заметь валила с ног, с трудом давался каждый метр дороги. Из головы не выходил Соснов. Поставив себе целью любыми сред­ствами убрать меня со своего пути, он не побрезговал даже тем, чтобы сфабриковать рекомендацию и подсу­нуть на подпись генералу. Но попробуй обвинить его в злом умысле, окажешься в дураках.

С трудом разглядел на часах стрелки. Было десять. У Варвары Александровны ждала Арина. А ходу еще часа полтора. Подвывал и кружил ветер. «Если дождет­ся, то любит», — загадал я. При этой мысли на душе посветлело. Из-за нее стоит идти на край света. «Если любит, значит дождется», — повторил я. Дорога все труднее, упрямее ветер. И вдруг меня настиг чей-то «виллис». Поднимаю руку, ору. Из дверцы улыбается Калитин, сам за рулем.

— Товарищ подполковник?

— Подсаживайтесь.

— Какое счастье! Думал, пропаду не за понюшку табаку. — Я уселся рядом на сиденье.

— Метет. Люблю зиму,—Калитин тронул машину. Вот такую анархическую, необузданную; нет в ней на­чала и конца, сплошной первобытный хаос. И все-таки— железный порядок.

— А вы шофер! — воскликнул я.

— Когда отступали, научился. Приспичило. Сел за руль и дал деру.

— Я тоже пробовал эту благодатную для скорости профессию в те дни.

— Ну и как?

— Развернуться не дали. Только сел за руль, отку­да-то на голову свалился майор и конфисковал автомо­биль для военных нужд.

— Ну и как?

— Отступал пешком и дрался. А за рулем, поди, улепетывал бы без оглядки.

— У меня бензину хватило только до Смоленска, — Калитин откинулся на спинку и покосился на меня. — Но вам теперь шоферское дело ни к чему. Дело ваше в шляпе. Академия. А мне, гляди, еще пригодится.

— Вы уже знаете? И представьте, мой благодетель— Соснов!

— Ученье — свет. И вы не валяйте дурака, готовьте магарыч. Небось, дух перехватывает от радости, а кура­житесь? Жезл маршала у вас уже не в вещевом мешке, а в руках. Отказываться от этого, извините, надо быть дураком.

— Жизнь мы всегда начинаем дураками, — сказал я. — Но чем дольше пребываем в этом состоянии, тем лучше для нас. Едва только начнется испытание вели­чием, как человек утрачивает свое первое имя, превра­щается в стяжателя, завистника, эгоиста; мытарит себя, портит кровь окружающим, мнит, что он один делает нужное, полезное и умное. Более того — он самого вы­сокого мнения о себе. И если жизнь его сбрасывает со счетов, то по миру идет уже не человек, а в лучшем слу­чае расстроенная балалайка, в худшем — злопыхатель. Поэтому, чтобы меньше было расстроенных балалаек и злопыхателей, надо в государственном масштабе начи­нать не с соблазна жезлом маршала, а с воспитания в человеке человека. Тогда малое и большое, великое и незаметное будет иметь одинаковую цену, если оно полезно людям.

Калитин с любопытством всем туловищем повернул­ся ко мне, что-то не рассчитал, и машину тряхнуло на выбоине, мы едва не вывалились. Я чертыхнулся, стук­нувшись затылком о перекладину.

— Молите бога, что мы не в кювете, — пробурчал Калитин. И, помолчав, спросил: — Вы знаете, какую характеристику вам дала Надя? «Метелин весь не про­читан. Все, Что о нем скажешь, хорошего или дурного,— будет неправда»,

— Я вижу, товарищ подполковник, вы, как классика, начинаете цитировать ее. Вы серьезно интересуетесь Надей?

— В этом разве есть что-нибудь зазорное?

— Вы женаты?

— Увы, да!

— У вас есть дети?

— Жена уверяет, что я страдаю бесплодием. Я же склонен определенно приписать этот грех ей.

— Вы любите свою жену?

— Любил.

— Тогда ухаживайте за Надей. Она доставит много радости, еще больше горя и слез, что в конечном счете вы назовете гармонией, полнотой счастья.

— А если я не соглашусь?

— Надя из тех, кто любит держать мужчину под каблуком. И не унывайте — вам не избежать подкаблучной участи.

Калитин рассмеялся.

— Хулите женщину! Мы взвалили ей на плечи все и сами ушли на фронт. Однако ни тяготы, ни голод, ни утраты, ни горе — ничто ее не согнуло. А если бы нас, мужиков, поставить на их место?

— Я не уверен, — поддержал я, — что реки на всех континентах не повернули бы вспять и не начался бы новый потоп.

— Вот за эту силу я и люблю Надю. Она из тех, кто способен дать душе благо, при котором самая тусклая жизнишка будет залита светом. Я не прочь попасть под ее каблук, если она сильнее меня, мужчины.

— Я рад, товарищ подполковник, на вашем примере убедиться, что материалисты по убеждению всегда иде­алисты. Но Надя стоит того, чтобы ее любить: она вся, как на блюдце, обнажена. И этой прелестной наготе стоит бить поклоны. Поэтому называйте вещи своими именами.

Калитин несколько секунд сосредоточенно о чем-то думал, переключил скорость автомобиля. Сильный поток света фар с трудом пробивал белую толщу метели, метр за метром вырывал у нее дорогу. У Калитина ровный нос, крупные губы и твердый овал подбородка; почти до бровей надвинута папаха, взгляд суровый. Но внутри в нем билась улыбка. Наверно, думал о Наде, не иначе; ему бы очень хотелось, чтобы она присутствовала при нашем разговоре, он горячо ощущал ее реакцию: она, как хороший фехтовальщикне осталась бы в долгу, обнажая шпагу. Но меня это уже больше не занимало. В конечном счете — каждому свое. Был поздний час, и Арина, разумеется, не дождалась! Эта мысль отдалась острой болью в груди. Почувствовал внезапно щемящую жажду встречи с нею. Арина была нужна, нужна боль­ше, чем все, чем я жил до сегодняшнего дня, чем все мое будущее. Его свет или тень с этой минуты зависит толь­ко от нее одной. Каждая клетка во мне была пьяна чув­ством. Мое «я», как воплощение цельного, своенравного, было стерто; я твердил ее имя, был полон им, связывал с ним все свои поступки, действия, целесообразность своего назначения и жизни. Нахлынувший порыв опро­кинул во мне мои представления о радости, я вдруг понял, что жил до этого пусто и серо.

Калитин что-то сказал мне, но я не расслышал. Да и не пытался понять, что ему нужно. Был захвачен дру­гим и не хотел выходить из этого состояния. Наступили жгучие мгновения, когда я знал, что у меня есть Арина, и что я счастлив, и что пустота одиночества и серость моей жизни остались позади. И когда я расстался с Калитиным, то не. шел, а бежал к дому Варвары Алексан­дровны, стучал, как одержимый, в закрытую дверь. Хо­зяйка встретила испуганно. Но Арину не застал.

— Ушла?!

Варвара Александровна поправила накинутый на плечи плед; по ее глазам, по торопливому жесту руки я понял, что Арины здесь и не было.

Я вышел.

Вздыбленный океан снега бушевал над землею. Бес­крайняя темень ночи. Человек ничего не значил в этом океане. Да и вообще, когда и в чем он что-нибудь зна­чит?..

Добрался до землянки, как ватная кукла. Иванов взял у меня шинель.

— У вас гости, — шепнул он мне.

— Кого еще принесло?

Кроме Звягинцева, быть некому. Его я не хотел ви­деть, вообще слышать чью-то речь, отвечать на чьи-то вопросы.

— Дайте сюда шинель, — сказал я Иванову. — Пой­ду в блиндаж к солдатам.

— У вас гости, товарищ старший лейтенант!

Я оглянулся. В проеме двери стояла Арина. Хрупкая и нежная, как белая ветка цветущей вишни. Вся в на­пряженном порыве. Тусклый свет лампы скрадывал очертания. Она была как в прозрачной пелене тумана. Каждый нерв моего существа дрожал. Я боялся только одного — расплакаться. За считанные минуты, пока я добирался от дома Варвары Александровны к своей землянке, прошла жизнь, грудь разрывали самые злые бури. Пережил я мучительную тоску страшного несчастья и внезапно, когда уже был не в состоянии владеть собою, все это оказалось ложью: она пришла.