Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

В отчаянии Джако вернулся в комнату и увидел, что края трещины над кроватью разошлись. Внутри шевелились черные щупальца и пиявки другого измерения, скручиваясь в клубок злых намерений и заманчивых обещаний.

– Голооод. Ееесть. Людиии. Голооод. Помогиии. Освободиии.

Птиц и грызунов уже недостаточно – трещине нужны люди. Понять такое Джако мог, но принять – нет. Все что угодно, только не это. Лучше он умрет, провалится в бездну, которая обманула его, пообещав, что смерть можно отдалить или даже избежать ее. Но просьбу не станет выполнять.

Людиии.

– Нет нет нет нет, не могу, – простонал Джако.

Тогда трещина расхохоталась. Она хохотала, хохотала и хохотала, словно весь город, весь мир, вся вселенная смеялись над ним, как над идиотом. В этом смехе слышались вопли пациентов сумасшедшего дома, беснующихся ночью в грозу, ухмылки избалованных детей, которые издеваются над одноклассником-инвалидом, дьявольский хохот инквизитора, наслаждающегося агонией жертвы. Джако зажал уши ладонями.

Он взывал к Пьере, к Богу, умолял сделать так, чтобы смех остановился, но ни покойные души, ни божества не вняли его мольбам.

Его богом теперь была трещина – или то, что она воплощала собой. Когда выбираешь своего бога, поклоняешься ему, следуешь за ним, веришь в него, нет ничего сложнее, чем отвергнуть его волю и его самого.

Наконец смех сменился оглушительным криком:

– ЕЕЕЕЕЕЕСТЬ!

Рыдая, Джако покорился:

– Хорошохорошохорошопрошутебяпрошутебяпрошутебя!

и как постепенно приглушаемый звук радио, голос затихал, пока не замолчал совсем. Дрожащий Джако, все еще сидя на полу у кровати и прижимая руки к ушам, смотрел, как трещина лениво ползет по коридору, а потом ныряет под входную дверь.

Идиии за мной. Людиии. Голооод.

С содроганием старик ждал вечера – казалось, время остановилось, – сидя на балконе в компании скворца. Когда над головой с грохотом проносился самолет, он позволял себе издать вопль гнева и отчаяния, надеясь, что из-за рева двигателей соседи его не услышат.

Наконец небесная высь подернулась пеленой голубой тьмы, которая медленно-медленно начала опускаться на землю. Церковь Святого Духа, в самом сердце старого района, словно проглатывала свет, впитывая драгоценный, мягкий оттенок.

Джако отправился на кухню, достал из ящика хлебный нож и вышел из квартиры, низко опустив голову и согнувшись чуть ли не вдвое под грузом девяноста прожитых лет.

И вот он снова идет за трещиной. По безлюдным улицам. Освещенным лишь бледными грустными звездами, плавающими в чернильнице неба как осколки серебра.

Пока Джако тащился за трещиной со всеми ее изгибами, он чувствовал, как ручка длинного ножа, заложенного сзади за пояс, бьет по спине. Вот бы сейчас вернуться домой! Но это невозможно. Он должен сделать все, чтобы снова почувствовать себя молодым, бодрым, полным сил, как еще несколько дней назад. Теперь у него не осталось выбора.

Он шел вперед.

В этот раз трещина вела его не обычной дорогой, а более длинной и запутанной. Он брел под уличными фонарями цвета мочи, спускался по лестницам к грязным сточным канавам, берега которых кишели мерзкими крысами, таращившими на него рубиново-красные глаза. Шел вслед за трещиной через подвалы, напоминающие подземные ходы, плутал по заброшенным фабрикам и магазинам, закрывшимся сто лет назад. Он даже пролез в подземный отстойник и чуть не сломал себе шею, пока пробирался по этой черной, зловонной кишке, а трещина брезжила на дне грязновато-зеленым светом; потом вышел на маленькую тихую площадь, которую видел впервые, – мрачные заросли сорняков, сломанные хулиганами скамейки и мусор.

Здесь трещина делала изгиб, направляясь к грязной скамье из бетона, бежала по задней части ее спинки и становилась намного шире – как артерия, подпитывающая зараженный орган.

На скамье спиной к Джако кто-то сидел. Мотая головой взад-вперед и на что-то опираясь руками с почти прозрачной кожей, – может, на перила? Чернота в трещине одобрительно задрожала, дав понять Джако, что тот уже у цели.

Слева, в конце длинной узкой улочки, о существовании которой он то ли не знал, то ли забыл, виднелась серая лестница церкви Святого Духа. Джако вдруг обволокла, как саваном, мысль о том, что геометрия Розеллы меняется – без всякой логики и предупреждения, словно мутагенный вирус пытается нарушить порядок в организме, в котором поселился.

Джако нерешительно подошел к сидящему, стараясь не шуметь. В паре метров от скамейки он понял, что руки человека опираются не на перила, а на ручки коляски.

Это была наркоманка, с которой они виделись несколько дней назад.

Сколько именно? – спросил себя Джако, но так и не смог вспомнить.

Он обошел скамейку и встал перед ней. Ребенок спал, закинув одну ручку на лоб; на верхней губе у малыша блестела сопля. Джако задержал на нем взгляд на одно мгновение, всего на одно мгновение.

Девушка была под наркотой. Она только что вытащила иголку из вены, но жгут все еще перетягивал сизую тощую руку, похожую на странный мясной отросток. Девушка старалась держать голову прямо и не закрывать глаза, пока героин забирался в кровь и мозг, перенося ее в искусственный рай.

– Привет! – сказал ей Джако, и наркоманка вздрогнула так, что чуть не завалилась набок. Огромным усилием воли приоткрыла лиловые веки и бросила на него взгляд.

– Эй, старик, это снова ты? – ответила девушка, стараясь вытереть стекавшую слюну. – Как дела?

Джако сглотнул, выругался про себя и взмолился, чтобы все происходящее оказалось сном.

Ничего подобного.

Трещина на спинке скамейки возбужденно захрустела, но наркоманка то ли не слышала этого, то ли не подала вида.

– Х-хорошо, – запнулся Джако. А потом торопливо спросил, словно произнося немыслимое богохульство. – Ты тут предлагала кое-что на днях. Это еще в силе? У меня деньжата есть.

Несколько секунд наркоманка пыталась вспомнить, что предлагала этому старику, но потом ее губы искривила скользкая, мрачная улыбка. Девушка наклонилась вперед.

– Конечно, старик. Конечно. Расстегни ширинку…

– Н-нет, не здесь, – отмахнулся Джако. – Вдруг кто-нибудь увидит. Я знаю одно место, тут рядом. Иди за мной.

– Старик, я не знаю, смогу ли встать. Я… я плохо себя чувствую.

Боджетти подхватил наркоманку за подмышки, помогая подняться. И, толкая коляску, повел к фонтанчику неподалеку. Заставил ее выпить холодной воды и полил ей на голову. Казалось, девушка немного пришла в себя, правда, взгляд продолжал блуждать где-то в другом месте. Ребенок по-прежнему спал. Его тонкая, бледная кожа обтягивала тело, казавшееся худым и болезненным, и если бы не грудная клетка, поднимавшаяся при каждом вдохе, можно было бы решить, что он умер.

– Пойдем, – сказал Джако, протягивая женщине сто евро. Разглядывая купюру, наркоманка прищурилась так, будто никогда в жизни не видела столько денег.

– Да за это я тебя воскрешу, старик! – процедила она сквозь гнилые зубы, засовывая деньги в карман.

Странная троица отправилась в путь. Возглавлял процессию старик – он шел за трещиной, которая теперь спрыгнула с бетонной скамьи и побежала в темную незнакомую аллею, ведущую к церкви Святого Духа.

Обдирая колени, наркоманка дважды падала на землю и начинала проклинать свою жизнь. Джако помогал ей встать и стянул жгут с ее руки.

Рядом с церковной лестницей на звезды лаяла какая-то собака – может, Барби или то, что когда-то было Барби. Наконец, – казалось, прошла целая вечность – они вышли на площадь. Сверху на них смотрело лицо неба, усыпанное веснушками и разрезанное надвое пушистым следом Боинга.

– Мы пришли? – спросила наркоманка, наклоняясь над коляской и вытирая салфеткой соплю с губ сына. Она погладила его по щеке и вздохнула. А ведь это жалкое подобие женщины, стоящей перед ним, все еще сохраняет каплю человечности, подумал Боджетти. Его охватили сомнения. Джако хотел было сказать ей, чтобы брала ребенка и шла домой, да и сам почти собрался вернуться к себе в квартиру, но они уже подошли к боковой двери ризницы. Из трещины на него смотрели две яркие точки – глаза Пьеры, да, именно они.