Декоратор. Книга вещности. - Тургрим Эгген

До меня начинает доходить, что я вынужден буду проделать. Где и как?

Любушка моя, похоже, не судьба тебе упокоиться в освящённой земле, думаю я, разглядывая нагую прелестницу на матрасе. Насколько я тебя знаю, сие обстоятельство не играет для тебя судьбоносной роли. Зато я придумаю кое-что получше. Получите и покрасивее. Сберегу тебя навечно!

Я собираю её одежду и скидываю в кучу на полу. В одной из комнат находится кусок плёнки, которым можно её закрыть. Понимая, что к завтрашнему свиданию она будет уже не та, я прежде чем укутать её плёнкой, нежно чмокаю её в лоб и говорю: «Любимая, прощай».

Сильвия выглядит по-прежнему умиротворённо. И даже в большей степени. Похоже, что она улыбается, слабо и загадочно, как женщина после оргазма. Видя это, я испытываю счастье.

Я распахиваю в спальне окно, чтобы жара не нанесла ей вреда, и для пущей безопасности запираю дверь снаружи.

Её одежду я кидаю в багажник машины. Сейчас не время думать, как с ней поступить, это терпит. Я включаю сигнализацию, захлопываю и запираю дверь. Датчики установлены на окнах первого этажа, а наверху — нет. Они реагируют на движение. Например, если влетит птица, они сработают. Вдруг меня это пугает. Хотя окно распахнуто не настолько, чтобы залетела птица. Ничего не случится. Можно спокойно ехать домой.

Завтра предстоит купить кучу материала и будет много работы. Но меня это даже вдохновляет.

Когда я наконец, чуть живой от усталости, добираюсь до дома, Катрине нет. Она ушла в кино, написано в записке. Господи, люблю тебя за то, что не перевелись ещё почтенные обыватели, которые по воскресеньям совершают лыжные прогулки, а потом отправляются в кино и, бывает, позволяют себе перекусить после фильма в городе. Не знающие убийств в ином виде, кроме пропущенных киноцензурой. Я сразу ложусь спать и ставлю будильник на семь утра.

Мне предстоит много дел.

В серой предрассветной мгле, когда я просыпаюсь, меня одолевает мучительное смятение. Несколько минут уходит на то, чтобы привести в порядок мысли и чувства и воссоздать картину вчерашнего дня. Фантазии и воспоминания сплетаются, не различишь, и твёрдо я знаю лишь одно: сложилась чрезвычайно опасная ситуация и надо действовать. Я вылезаю из кровати, не будя Катрине, и встаю под ледяной душ. Помогает. Диспозиция проясняется. Мучает только, что вчера, засыпая, я исходил конструктивными, креативнейшими идеями, фонтанировал ими, а сегодня не могу оживить ни тех мыслей, ни чувств. Всё забивает страх.

Когда я её увижу, станет лучше, утешаюсь я.

Магазины, которые мне нужны, открываются не раньше восьми, так что у меня есть полчаса на себя, на кофе и самокопание; о завтраке речи нет, хотя я чувствую потребность в дополнительной энергии. Мне не хочется встречаться с Катрине, поэтому я пробираюсь в спальню и убеждаюсь, что её будильник не зазвонит раньше восьми. Вернувшись на кухню, я минут десять-двенадцать посвящаю самогипнозу, я концентрируюсь на дыхании и ухожу в тишину с головой, так что возникает полнейшее ощущение, что я слышу, как толчками струится по телу кровь, как её тепло с заданным ритмом доходит до кончиков пальцев. Люди, не знакомые с тайнами гипноза, считают транс — состояние, когда время замирает, — разновидностью белой горячки, которая открывает доступ в под- и бессознательное, так что человек не отдаёт себе отчёта в собственных действиях, непредсказуем и может сказать или натворить что угодно. На самом деле всё строго наоборот. Во время гипноза человек вменяем как никогда.

Я оставляю Катрине записку, что ей не стоит рассчитывать на моё возвращение к обеду, одеваюсь и выхожу из дому.

На покупки уходит три часа и несколько тысяч крон. Я собираю все чеки, хочу потом некоторые из них уничтожить. В каждом магазине я даю себе установку не привлекать внимания, не суетиться и не вести себя так, будто покупка — вопрос жизни и смерти, но это напрасные предосторожности. Я попадаю на заспанных, борющихся с зевотой рабочих склада, которые берут мой список и как сомнамбулы плетутся за товаром, поддерживая себя мыслями исключительно об утренней чашечке кофе и свежей газете, от которых я их оторвал. В тёмно-синей спортивной стёганой куртке, которую я прежде никогда не надевал в городе, я похож, скорее всего, не на мастера-ремонтника, а на новосёла с грандиозными планами на день. Время от времени я задаю разные вопросы технического плана и получаю благожелательные и профессиональные советы.

Забив материалами багажник и заднее сиденье, я еду в Виндерен, где дом во всей своей свежеокрашенной красе ждёт меня. Создателя и разрушителя. Шиву с двумя парами рук. Сегодня мне пригодятся обе.

Я перетаскиваю тяжести. Мешки с моментально застывающим бетоном, рулоны толстых пластиковых мешков, батареи больших тюбиков со шпаклёвкой и эпоксидкой, кисточки, инструменты и прочее. В основном всё остаётся на первом этаже, где я затянул пол толстым пластиком, чтоб не испачкался и не покорябался. Я переоделся в рабочую одежду: старые кроссовки Nike и синий комбинезон с логотипом какой-то транспортной фирмы на спине. Его я просто-напросто украл, как сказали бы рабочие — «придержал».

Потом поднимаюсь на второй этаж. Тут холодно, я закрываю окно, прежде чем подойти к постели Йэвера и поднять укутывающую Сильвию плёнку. Открыть глаза и взглянуть на неё требует изрядного мужества, но, проделав это, я исполняюсь благодарности. Я вижу, что придумал всё правильно. План сработает.

Все цвета стёрлись из неё за те полсуток, что меня здесь не было, кожа приобрела мёрзлый, синюшный оттенок. Натуральная чернота растительности — бровей, непрокрашенных корней, волос на лобке — контрастирует с ним совершенно гротескно, как будто грим. «Я блондинка, втиснутая в тело брюнетки», — пошутила Сильвия однажды. Сейчас это как никогда верно.

Я трогаю внутреннюю сторону бедра, где по логике вещей кожа должна быть самой тёплой. Она стылая, но не ледяная. Всё же температура настолько противоестественная, что меня пробивает дрожь, я натягиваю серые нитяные перчатки, которые держал в кармане. Не закаменела ли она? Об этом я хорошенько не подумал, да и знаний не хватает. Ограниченная подвижность тела нарушит мои планы, и я задним умом понимаю, что зря открывал окно. Я пробую согнуть колено, и нога сгибается полностью, но с трудом и скрипом, как мои собственные члены наутро после рекордного лыжного забега.

— Прости, — извиняюсь я, перекладывая Сильвию на бок. Я придаю её рукам более естественную позу, это похоже на манипуляции с куклой, на каких художники учатся рисовать движения. Я поворачиваю её ещё раз, на живот. Потрясающей красоты геометрия тела, а вот ямочки на крестце. Гладя красивые ягодицы, я обнаруживаю, что они уплощились от лежания, но выясняется, что их можно вымесить в более совершенную форму и что, прежде чем начнётся разложение, тело обретает пластилиновую пластичность, Идеальный материал для работы.

Мозг фотографирует и сохраняет всё в памяти. Я снова укладываю Сильвию на спину и обследую груди, их тоже можно формировать, потому что жир наполовину застыл. Соски эрегированы, интересно, это стандартный физиологический процесс или мне просто повезло? Всё время вскрываются новые стильные детали: неприметная припухлость на месте кадыка, бесподобная жировая складка между грудью и подмышкой; то, как мягкий оползень живота выворачивает пупок. На бёдрах уже заметная «апельсиновая корка», но я думаю, что смогу ей с этим помочь.

Общение с ней как с формой, освобождённой от разрушительных личностных установок, переводит мою любовь к ней в новое измерение. Было бы извращением утверждать, что она милее мне в таком виде; нет, нет, так я не думаю. Я бы всё отдал, чтобы услышать её смех, лучше, конечно, не тот презрительный и издевательский, который так взбесил меня вчера, а её обычный, рассыпчатый и немного вульгарный. Смеха не будет. Мне не нравится думать о ней, как о «мёртвой», ибо тело передо мной живо неоспоримо, и я думаю иначе: её субъективное время вышло. Теперь она для меня объект. И разве такое отношение не есть одна из предпосылок любви? Разве не в объект мы влюбляемся? Теперь, когда она не в состоянии отвергнуть мои ласки, уберечь себя от них, возникла интимность, исполненная красоты и сиюминутности. Она во власти моих любящих и уважительных рук. Это окончательное примирение. Я счастлив, что мне довелось испытать такое.

А теперь за дело.

Я меняю перчатки на пару резиновых хирургических и принимаюсь обмазывать тело жиром, сверху донизу. Это тягучее вещество на основе силикона под названием Linux, которым пользуются в том числе штукатуры. Я поднимаю волосы и тем же жиром приклеиваю их к макушке. Лицо и голова меня не интересуют в данный момент. Она недавно тщательно выбрила всё тело, это весьма облегчает мою работу. Нагреваясь от моих рук, жир начинает источать искусственный, но приятный аромат, напоминающий сосновую свежесть. Я пробую думать, что делаю ей массаж с ароматическим маслом и представляю себе, как она жмурилась бы от удовольствия, — Катрине утверждает, что я бесподобный массажист; как положено в эротическом массаже, вагину я оставляю на сладкое и под конец замазываю все её женские прелести толстым слоем жира, хотя и решил отказаться от самых изобличающих проекций. Сначала надо посмотреть, как будет получаться. Естественно, мне тоже процесс доставил удовольствие.