Переговоры - Фредерик Форсайт

– Да, – сказал Куинн, – это она.

– Эта кодла не играет никакой роли, – сказал Хэйман, читая с экрана. – Крайне правая организация, образовалась в Бельгии в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов. Выступала против деколонизации единственной бельгийской колонии – Конго. Естественно, антинегритянская и антисемитская. Что еще сказать? Набирала в свои ряды всякую шпану, хулиганов и преступников. Специализировались на битье стекол в еврейских магазинах, срывали выступления левых ораторов, избили пару либеральных членов парламента. В конце концов вымерли сами. Вполне естественно, что распад колониальных империй стимулирует появление подобных групп.

– Это фламандское движение или Валлон? – спросил Куинн.

Он имел в виду две культурные группы в Бельгии: фламандцы, живущие в основном на севере, ближе к Голландии, и говорящие на фламандском языке, и валлонцы, живущие на юге, ближе к Франции, и говорящие по-французски. Бельгия – двуязычная страна.

– Фактически и то, и то, – сказал Хэйман, взглянув на экран, – Но здесь говорится, что оно началось и было наиболее сильным в Антверпене. Так что, я думаю, это фламандское движение.

Куинн попрощался с ним и вернулся в кафе. Любая другая женщина, которую заставили ждать четыре с половиной часа, была бы в ярости. Но, к счастью для Куинна, Сэм была тренированным агентом и хорошо усвоила правила работы в засаде во время обучения. Вряд ли существует что-либо более скучное и утомительное. Она допивала пятую чашку ужасного кофе.

– Когда ты должна сдать машину? – спросил Куинн.

– Сегодня вечером, но я могу продлить аренду.

– А можешь ты сдать ее в аэропорту?

– Конечно, а зачем?

– Мы летим в Брюссель.

Сэм выглядела несчастной.

– Слушай, Куинн, нам обязательно надо лететь? Я летаю, если это действительно нужно, но когда только возможно, я праздную труса, и к тому же я слишком много летала в последнее время.

– Хорошо, – сказал он, – сдай машину в Лондоне. Мы поедем на поезде, а потом на судне на воздушной подушке. Все равно нам придется брать машину в Бельгии. Это может быть и в Остенде. И нам нужны будут деньги, у меня нет кредитной карточки.

– Как так? – Сэм никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сказал такое.

– В Алькантара-дель-Рио мне это не было нужно.

– Хорошо, поедем в банк. Я воспользуюсь чеком, надеюсь, у меня дома достаточно денег на счете.

По дороге в банк она включила радио. Играла траурная музыка. Далеко от них, за Атлантическим океаном, семья Кормэков хоронила своего сына.

Глава 12

Они похоронили его на Проспект-Хилл, на кладбище острова Нэнтакет под аккомпанемент холодного ноябрьского ветра, пришедшего с севера через пролив.

Отпевание было в маленькой епископальной церкви на Фэйр-стрит, которая была слишком мала, чтобы вместить всех желающих. Первое семейство занимало первые два ряда кресел, за ним были члены Кабинета, а дальше сидели остальные сановники. По просьбе семьи это была церемония в узком и приватном кругу. Иностранных послов и других представителей пригласили на панихиду в Вашингтон, которая состоится позже.

Президент попросил средства массовой информации не освещать похороны, но тем не менее несколько корреспондентов каким-то образом оказались на острове. Жители острова – в это время отдыхающих на нем не было – восприняли его просьбу буквально. Даже агенты секретной службы, известные отсутствием утонченных манер, были удивлены, наблюдая, как мрачные и неразговорчивые обитатели Нэнтакета молча убрали с дороги нескольких операторов, двое из которых сокрушались по поводу засвеченных пленок.

Гроб был доставлен в церковь из единственного на острове похоронного бюро на Юнион-стрит, где он находился с того времени, как его привезли на военном транспортном самолете «С-130», так как маленький аэродром не мог принимать «Боинг-747».

Во время отпевания упали первые капли дождя. Они блестели на серой черепичной крыше церкви, омывая витражи окон и стены здания, сложенные из розовых и серых каменных блоков.

Когда отпевание закончилось, гроб поместили в похоронную машину, которая медленно двинулась к кладбищу – от Фэйр-стрит по булыжниками Мэйн-стрит, а затем по Нью-Милл-стрит к Кейто-Лейн. Провожающие шли под дождем, следуя за президентом, глаза которого неотрывно смотрели на покрытый национальным флагом гроб, двигавшийся в нескольких футах впереди него. Его младший брат поддерживал рыдающую Майру Кормэк.

На всем пути следования по краям дороги стояли жители Нэнтакета, стояли молча, с непокрытыми головами. Это были торговцы, продававшие этой семье рыбу, мясо, яйца и овощи, владельцы ресторанов, разбросанных по всему острову, которые они посещали. Там были загорелые лица старых рыбаков, которые когда-то учили светловолосого мальчика из Нью-Хейвена плавать, нырять и ловить рыбу или брали его с собой в Санкэйт-Лайт добывать морских гребешков.

Управляющий и садовник стояли и плакали на углу Фэйр- и Мэйн-стрит.

Они хотели последний раз взглянуть на мальчика, который научился бегать по омытым приливами пляжам от Коатью до Грейт-Пойнта и обратно на Сайасконсет-Бич. Но жертвы взрывов бомб не предназначены для глаз людских, и поэтому гроб был закрыт.

На Проспект Хилл они повернули на протестантскую часть кладбища, прошли мимо столетних могил людей, которые ходили бить китов на маленьких открытых суденышках и занимались резьбой на раковинах длинными зимними вечерами при свете масляных ламп. Процессия подошла к новой части кладбища, где была уже вырыта могила.

Люди подходили сзади и заполняли ряд за рядом открытое пространство.

А ветер, проносившийся с пролива через город, теребил их волосы и дергал за шарфы. В тот день все лавки были закрыты, как и гаражи и бары.

Самолеты не садились на остров, и паромы не швартовались. Жители острова изолировались от внешнего мира, чтобы отдать дань скорби по одному из своих граждан, даже если он и был родом из другого места. Священник произносил старинные слова, и ветер далеко разносил их.

Высоко над ними парил единственный кречет. Казалось, это была снежинка, прилетевшая из Арктики вместе со снеговым зарядом. Он смотрел вниз и видел все мельчайшие детали, и его крик, подобный воплю заблудшей души, был также унесен ветром.

Дождь, прекратившийся было после службы в церкви, пошел с новой силой, на этот раз в виде шквала. Приехавшие из Вашингтона дрожали и кутались в теплые пальто. Президент стоял неподвижно, глядя на то, что осталось от его сына, не чувствуя ни холода, ни дождя.

Рядом с ним стояла Первая Леди, по лицу ее текли слезы, смешанные с дождем. Когда священник прочел «воскрешение и жизнь», она покачнулась, как будто собиралась упасть.

Стоявший рядом с ней агент секретной службы в расстегнутом пальто, чтобы быстрее достать пистолет под мышкой левой руки, с короткой стрижкой, сложенный, как полузащитник футбольной команды, презрев протокол и инструкцию, обнял правой рукой ее за плечи. Она оперлась на него и зарыдала в его мокрый пиджак.

Джон Кормэк стоял один со своей болью, как остров, не в состоянии поделиться ею ни с кем.

Фотограф, оказавшийся проворней других, достал в каком-то дворе лестницу и забрался на старую деревянную ветряную мельницу на углу Саус-Проспект-стрит и Саус-Милл-стрит. Прежде чем кто-либо успел его заметить, он снял телеобъективом в луче света, пробившемся на секунду сквозь тучи, один кадр поверх голов группы людей около МОГИЛЫ.

Этой фотографии суждено было обойти всю Америку и весь мир. На ней было лицо Джона Кормэка, которого никто никогда не видел, – лицо старого человека, старше своих лет, больного, усталого и истощенного. Человека, неспособного взять на себя больше ничего, человека, готового уйти.

Джон и Майра Кормэк стояли у входа на кладбище и прощались с участниками похорон. Никто из них не мог сказать ни слова, и президент лишь понимающе кивал головой и пожимал руки.

После нескольких ближайших родственников подошли его самые близкие друзья и коллеги во главе с вице-президентом и шестью членами Кабинета, ядром комитета по разрешению кризиса. Четырех из них – Оделла, Рида, Дональдсона и Уолтерса он знал с давних пор.

Майкл Оделл задержался на момент, пытаясь что-то сказать, покачал головой и отвернулся. На голову его падал дождь, прижимая густые седые волосы к черепу.

Дипломатия Джима Дональдсона также не устояла перед эмоциями. Как и Оделл, он смог лишь посмотреть с состраданием на своего друга, пожать его вялую сухую руку и пройти дальше.

Билл Уолтерс, генеральный прокурор, скрыл свои чувства за формальностью. «Мои соболезнования, господин президент, искренне сочувствую, сэр», – пробормотал он.

Мортон Стэннард, нью-йоркский банкир, переведенный в Пентагон, был самым старым из них. Он присутствовал на многих похоронах друзей и коллег, но ничего подобного никогда не видел. Он хотел сказать что-то протокольное, но смог лишь вымолвить: «Боже мой, мне так жаль, Джон».