Крестный путь Сергея Есенина - Геннадий Александрович Смолин

Есть цитата: «Не пой, красавица, при мне».

Подали белое и холодное «Цинандали». Чокнулись «на встречу». Есенин стал уговаривать закусить с ним. Я мяса тогда не ел и потому «богобоязненно» отказался, не говоря, конечно, причины. Тут он мне впервые с глазу на глаз читал свои стихи:

Отговорила роща золотая

Берёзовым, весёлым языком,

И журавли, печально пролетая,

Уж не жалеют больше ни о ком.

Это стихотворение мне так врезалось в память, может быть, оттого, что тогда меня неожиданно поразила его простота, иногда даже доходящая до примитивного романса. Я сразу понял, какой большой путь уже пройден, понял, что не случайно так изменилась интонация Сергея. Какая разница! То как барс он прыгал на эстраде арбатского литературного особняка, энергически жестикулируя и выкрикивая «Пугачёва», из которого больше выглядывал имажинист Есенин, чем Пугачёв, просивший:

…Расскажи мне нежно.

Как живёт здесь мудрый наш мужик?

Так же ль он в полях своих прилежно

Цедит молоко соломенное ржи?

Так же ль здесь, сломав зари застенок,

Гонится овес на водопой рысцой,

И на грядках, от капусты пенных,

Челноки ныряют огурцов?

Теперь:

Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадёт трава.

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,

Сгребёт их все в один ненужный ком…

Скажите так… что роща золотая

Отговорила милым языком.

Потом читал отрывки из «Песни о великом походе», которую тогда только написал. Читал нараспев, как частушки:

Эх, яблочко, куды катишься…

Я высказал опасение, что вещь может получиться монотонной и утомительной, если вся поэма будет выдержана в таком стихе. «Я сам этого боялся, а теперь вижу, что хорошо будет».

Напротив, на качающемся кольце, сидел зелёный попугай. Он сильно забавлял Сергея своей болтовнёй. Было ещё занятнее смотреть на их разговоры. Есенин хотел попугаю втолковать что-то, уже не помню что, – попугай не понимал. Помню только ласковые глаза: «Чудная птица, а только скворцы лучше».

Потом мы пошли в редакцию «Бакинского рабочего». Здесь его обступили со всех сторон. Я ушёл, условившись зайти на другой день, чтобы идти гулять. Сергей стал диктовать машинистке свои стихи.

На другой день мы встретились в редакции. Есенин был уже там, когда я вошёл. Какой-то рабкор ругал его за то, что он не признаёт Демьяна Бедного. Сергей отплёвывался. Гулять нам не удалось, потому что ребята потянули его в духан.

Кажется, тогда же произошёл при мне занятный разговор о гонораре за стихи в «Бакинском рабочем».

Есенин долго доказывал, что стихи его очень хорошие, что никто так теперь не пишет, а Пушкин умер давно. «Если Маяковскому за „Моссельпром” монету гонят, – ужели мне по рублю не дадите».

Редакция сдавалась. А выходило в общей сложности немало. В каждом номере печаталось по два-три больших стихотворения. Они потом вошли в сборник «Русь советская», изданный в Баку.

Получив деньги, Есенин часто шёл на почту – отправлял матери. Много он раздавал беспризорным, с которыми часто пил и среди которых у него было немало друзей.

Раз уже совершенно пьяный встретился он мне на улице. Взял за руку и стал доказывать, что его никто не понимает. Стал говорить, что он самый первый в России большевик. Много говорил… Таких уличных встреч в Баку у меня с ним бывало много и днём и ночью. Я был один из немногих, кто не пил с ним вместе и регулярно. Бывали случаи каждый день, но я уклонялся, хотя знал, что теряю многое – нигде он так хорошо не читал, как в духане. Было слишком тяжело на всё это смотреть…

Раз мы условились зайти к нему компанией, чтобы ехать кататься на парусной лодке. Долго ждали, пока он освободится, – ему вообще здорово надоедали все мы. Наконец, бесконечные телефонные разговоры были окончены, телеграммы в деревню составлены и отправлены на телеграф. (Есенин почти никогда не писал писем домой, но посылал с деньгами сопроводительную телеграмму.) Казалось, всё было готово, но, на нашу беду, на лестнице встретился хозяин гостиницы, и начались бесконечные препирательства с ним по поводу счетов. Сергей убеждал его, что он большой поэт, которому «всё надо даром давать, лишь бы он только согласился взять». «Я тебе, милый человек, откровенно говорю, я не интеллигент какой, чтобы скромности строить. Один я. Ты подумай, какие цены. Да что я, буржуй, что ли, не нэпман я. Один я такой, а ты, сволочь, шкуру дерешь! Да я в Москву буду жаловаться!» Дальше шли новые возмущения, упоминания, что и у буржуев в Европе всё дешевле и т. д.

Наконец хозяин пугался этого чудака, махал руками и делал уступку.

Мы спустились в вестибюль, когда Есенин вспомнил, что мы собирались катать его на лодке. «Нет, я не поеду! Я воды боюсь. Цыганка мне сказала, чтобы луны и воды боялся, я страшной смертью умру».

Я уверял его, что море сегодня спокойное, – всё было напрасно.

Я попросил у него посмотреть ладонь левой руки. Меня поразила глубокая и небывалая линия Солнца – прямая и чистая, перерезанная Сатурновой линией у кисти. (Линия Солнца аполлонийская – искусство и слава, Сатурна – рок и судьба.)

Обо всех случаях и встречах не расскажешь. Не всё сейчас и в голову приходит.

Последний раз мы увиделись в Москве летом 1925 года. Это было ночью – за стихами и вином у Софьи Андреевны Толстой (потом его жены). Я приехал к 11 часам. Было уже много выпито, но на смену пустым бутылкам из-под стола доставались всё новые. Под столом стояла целая корзина.

Были еще Бабель, Всев. Иванов (всё дремал на диване, очкастый и добродушный, накануне кутил); Наседкин наседал на шпроты и деловито крякал. Приблудный в спортивном костюме, оголив могутную грудь, напевал что-то на диване. «Вот – гляди, – сказал Есенин, – замечательная стерва и талантливый поэт… верь мне, я всё насквозь и вперёд знаю».

Заговорили о моих стихах. Сергей говорил, что я «хороший парень, только стихи у меня слишком головные». Потом он стал говорить о том, что я «очень умный», «умнее всех», – ему иногда бывает «страшно со мной говорить».

Я, возражая ему, не соглашался насчёт головных стихов, оценки по части