Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Успеху в значительной мере способствовали мадемуазель Жорж и Фредерик Леметр, но и Жюльетта Друэ, несмотря на ее мимолетное появление, очаровала публику. "Ей полагалось произнести лишь несколько слов, - говорит Теофиль Готье, - всего-навсего пройти по сцене. Но при этом кратком и немногословном выходе она сумела создать восхитительный образ, была настоящей итальянской княгиней с пленительной и смертоносной улыбкой..." Что касается автора, он с удовольствием прислушивался к мнению публики, ибо он и сам его разделял: "Какая она хорошенькая, какая красивая, какая стройная, какие великолепные плечи, очаровательный профиль, что за прелестная актриса, сколько в ней достоинства! Какая живость чувств! В ее голосе и в манерах есть сходство с госпожой Дорваль, но гораздо больше естественности и души. Прибавить ей еще год опытности - и она достигнет совершенства, будет нашей лучшей жанровой актрисой. Какая мимика, сколько души..."

Гюго ошибался не в суждении о красоте актрисы - она и в самом деле была восхитительна, - но относительно ее таланта. Жюльетта Друэ была неумелая актриса, потому что "переигрывала". Но любовь - плохой судья, а Гюго был влюблен. Вечер за вечером он ходил в театр Порт-Сен-Мартен полюбоваться в короткой сцене прекрасными черными глазами, всегда устремленными в его глаза. Соблазн был велик. Уже давно Адель упорно отвергала его ласки. Под маской молодого победителя он таил тайную и жгучую боль.

Печаль сидит во мне. Она,

Как скверный гость, меня терзает.

Я башня, что на вид сверкает,

Внутри - угрюма и темна

[Виктор Гюго, "Мадемуазель Жюльетте" ("Песни сумерек")].

Каждый вечер он навещал Жюльетту в ее артистической уборной, давал ей советы, упивался красотой, тянувшейся к нему. Через четыре дня после премьеры, 6 февраля, он сказал ей: "Я люблю тебя!" Она так ждала, так хотела услышать это. В ночь с 16 на 17 февраля, в субботу, на масленицу (они всю жизнь думали, что это было во вторник, но ошибались либо в дате, либо в дне недели), автор и актриса должны были после "Лукреции Борджа" поехать в другой театр на бал. Но они решили провести эту ночь у Жюльетты, которая еще жила тогда на бульваре Сен-Дени, в ожидании того дня, когда будет готово ее "гнездышко" на улице Эшикье.

Жюльетта Друэ - Виктору Гюго:

"Виктор, приезжай за мной нынче вечером к госпоже Крафт. Из любви к тебе наберусь терпения, буду ждать тебя. До свидания, до вечера. О-о! Сегодня вечером все свершится. Я отдамся тебе всецело...

Восемь лет спустя он напомнил ей этот день:

"Моя любимая, помнишь ты нашу первую ночь? То была карнавальная ночь во вторник на масленице 1833 года. В Ту ночь давали в каком-то театре какой-то бал, на который мы Должны были ехать оба. (Прерываю свое послание, чтобы сорвать поцелуй с твоих прекрасных уст, и после этого продолжаю.) Ничто, даже смерть, я уверен, не изгладит во мне это воспоминание. Все часы той ночи проходят в моей памяти один за другим, словно звезды, пролетевшие перед глазами моей души. Да, ты должна была ехать на бал, но ты не поехала, и ты ждала меня. Бедный ангел мой! Как ты хороша и сколько в тебе любви. В твоей комнатке стояла чудесная тишина. А за окнами Париж смеялся и пел, по улице с громкими криками проходили маски. Мы отдалились от всеобщего празднества и скрыли в темноте ночи собственный сладостный праздник. Париж упивался хмельной, поддельной радостью, а мы - настоящей. Никогда не забывай, мой ангел, тот таинственный час, который изменил твою жизнь. Ночь 17 февраля 1833 года была символом, образом великой и торжественной перемены, совершившейся в тебе. В эту ночь ты оставила где-то там, на улице, где-то далеко от себя сутолоку, шум, поддельное ликование, толпу, чтобы вступить в мир тайны, уединения и любви".

Виктор Гюго был опьянен. Адель, столь желанная когда-то, могла дать ему только боязливую покорность новобрачной; а тут вдруг у него появилась возлюбленная, прекрасная, как в сказке, "с глазами ясными и сверкающими, как алмазы, с чистым, светлым челом... ее шея, плечи и руки поражают чисто античным совершенством линий; она достойна вдохновлять ваятелей и быть допущенной на соревнование красавиц вместе с молодыми афинянками, когда они сбрасывали с себя покровы перед Праксителем, замыслившим изваять Венеру...". И эта женщина с "упругой бретонской грудью", красотою тела не уступавшая самым прекрасным античным статуям, была так податлива, так искусна в любовных утехах. В эту "священную ночь" она открыла тридцатилетнему поэту, что такое наслаждение, а ведь он был наделен чудесной способностью и вкушать и Дарить его и, вступив в брак двадцатилетним юношей, знал только супружеские объятия. Любовные ласки искусство, так же как поэзия. Жюльетта была тут виртуозом.

Разговаривать с Жюльеттой было вторым очарованием. Ей было что рассказать - Бретань, детство босоногой школьницы, монастырь, нищета; и столько ей хотелось услышать от него. Жизнь Жюльетты была трудной и бурной, писатель узнавал из ее рассказов много любопытного. "Я из простонародья", - гордо говорила она. Однако у "барона Гюго", несмотря на некоторое его тщеславие и наивные потуги на аристократизм, было горячее желание поближе узнать простой народ. А кроме того, поэт всегда чувствует потребность быть понятым. Стоило ему написать стихи для Жюльетты, она принимала их с радостью, куда более горячо, чем Адель. Супругу, по-видимому, не интересовала ни рукописи, ни черновики произведений Гюго. Жюльетта, "прирожденный коллекционер", благоговейно сохраняла все. Она придавала острый вкус славе, которая сама по себе довольно пресна. Этим она и заслужила прекрасные дарственные надписи: на экземпляре восьмого издания "Восточных мотивов" Гюго написал: "Тебе, моя красавица! Тебе, любовь моя!" На экземпляре "Гана Исландца", выпущенного четвертым изданием в мае 1833 года, стоят следующие стихотворные строки:

В своих мечтах пари, не слушай, не смотри,

Как за окном Париж бушует до зари;

Услышь мой вздох немой и мой напев услышь,

Пока ты мирно спишь, я здесь пою в тиши.

Все объяснит тебе легчайший вздох души,

А не горланящий Париж.

Для Гюго после года унизительных мук эта любовь была возрождением. Сначала ему было страшно завести себе любовницу, проводить у нее ночи, ведь он был поэт домашнего очага и семьи. Потом он стал гордиться этой связью. Он говорил о своей победе всем и каждому, даже Сент-Беву, и тот насмешничал: "Гюго выставляет себя передо мной человеком, у которого только один недостаток: слишком большое увлечение женщинами. Он заявляет, что нисколько не думает о славе. А ведь у нас, у каждого, всегда есть два недостатка: в одном мы признаемся, другой скрываем..." Разумеется, весь Париж толковал об этом приключении, и некоторые благочестивые друзья, например Виктор Пави, тревожились. Но Гюго хотелось верить, что такое большое счастье не может быть преступным.