Особые приметы - Хуан Гойтисоло

— Почему именно издателю Хемингуэя?

— Мне было бы приятно, если бы «Люди без компаса» вышли в свет в той же серии, что «Старик и море».

— Вы любите Уильяма Фолкнера?

— Уильям Фолкнер — дутая величина. Мой любимые писатели Моэм и Викки Баум.

— Вы знакомы с произведениями Сартра?

— Жена моя как-то перелистала одну его книжку, говорит, что он пишет гнусности.

— А Кафка вам нравится?

— Не читал.

— Что вы думаете о Роб-Грийе?

— Как вы сказали?..

— Каково ваше отношение к «новому роману»?

— Мы с женой по-французски ни бе ни ме. Обходимся испанским — нам хватает.

— Сколько времени вы работали над своим последним романом?

— Восемь дней.

— Вы правите свои рукописи?

— Никогда. Ударишься в фиоритуры, потеряешь непосредственность.

— Какой повествовательной манеры вы придерживаетесь?

— Повествовательная манера — выдумка бездарностей. Сервантес теорий не разводил, а написал «Дон-Кихота».

— Каковы ваши ближайшие творческие планы?

— Я задумал роман об отцах и детях, о противоречиях между старым поколением и молодым. Местом действия я выбрал негритянский квартал в Нью-Йорке.

— О, значит, вы были в Соединенных Штатах?

— Нет, за границу я выехал впервые, в Европу.

— Пришелся вам по душе Париж?

— Да, понравился. Даже очень. Только вот памятников всяких чересчур уж понатыкано и кормят — хуже некуда. Не еда, а черт-те что. Взять хотя бы у нас в отеле, соусы да подливки, муть одна. Я этой ерунды не люблю. Мне чтоб суть была, а все эти сыры да приправы — на кой они сдались!.. Вот в Германии — три дня прожил — ничего, кроме сосисок, не ел. Вот так. Культурой хвастаются, а не лучше ли сперва посмотреть, как едим мы и как — соседи.

Слушатели обступили романиста плотней. Мадам Берже облокотилась на стойку, казалось, даже она заинтересовалась поразительными откровениями клиента, и только кот, лениво потягиваясь, спокойно лежал на корзинке с рогаликами и внимательно разглядывал покрытый пылью листок с текстом закона «О мерах против лиц, появляющихся в общественных местах в нетрезвом виде».

— …И подумать только, что у нас в ресторане «Энграсия» тебе за каких-нибудь две песеты подадут баранью отбивную — пальчики оближешь! Лучший кодорниу — пожалуйста, за десять дуро! А здесь? Заказали шампанского, да так и оставили бутылку на столе — разве это вино?! Всё джемы да простокваши — одна видимость, что ел. А счет подадут — волосы дыбом!.. Господи! У нас зайдите к Агуту: за двадцать четыре песеты вот этакая сковорода филе с грибами… За двадцать четыре песеты! Нет, вы только подумайте! А в «Эль Абревадеро» — какие там цыплята с картофелем!.. Или, скажем, заячье рагу у Хоанета? А?.. Или в «Эль Канарио» жареная селезенка?.. За четыре песеты порция селезенки с пивом!

— Что вас больше всего поразило в Париже?

— Влюбленные парочки. Что за манера — целоваться на улицах! И не стесняются, прямо перед собором Парижской богоматери. А главное, хоть бы кто слово сказал!..

— Были вы здесь в церкви?

— Да, ходили вчера… с женой… к мессе. Кстати, недавно я прочел одну книгу, автор Жильбер Себрон. О личной жизни Виктора Гюго… Вот был пакостник! Как горничная к нему поступит, непременно ребенка ей сделает…

— Да, относительно современного романа. Как вы смотрите на цензуру?

— С книгами дело обстоит так. Издателям надоело пускать деньги на ветер. Они ищут авторов надежных. То есть издают только то, что наверняка на полках не залежится… Мои тиражи, к примеру, пятьдесят тысяч экземпляров. Скажем, у меня на родине — городок, правда, маленький, но все же, — так, кроме моих книг, никаких других в книжной лавке не продают.

— Какой прием встречают ваши произведения у критики?

— Грех жаловаться. Кое-кто из журналистов даже называет меня испанским Бальзаком.

— Что верно, то верно, — мягко заметил Баро. — Совсем как в Париже. Здесь называют Бальзаком французского Фернандеса.

Воцарилось напряженное молчание. Романист пропустил слова Баро мимо ушей.

— Впрочем, — добавил он, — на критиков я внимания мало обращаю, главное для меня — мнение читателей.

— Как вы представляете себе будущее испанской культуры?

— Она идет к невиданному расцвету. Возьмите хотя бы редакцию журнала «Индисе». Какие люди!.. В последнем номере Карла Маркса опровергли, камня на камне не оставили!

— Долго вы намереваетесь еще пробыть в Париже?

— Нет. Ровно столько, чтобы окончательно договориться о переводе моих книг… В Барселоне я себя чувствую уютнее. А на своей ферме, в Касересе, и того лучше.

…Так они беседовали часа три. Начинало смеркаться, когда наконец романист поднялся с места и распрощался со своими неожиданными интервьюерами. При этом у него было извиняющееся выражение человека, который при всем желании не может располагать своим временем:

— Глубоко сожалею, но в отеле меня ждет жена. Мы хотим пойти в ревю, посмотреть этих девиц, знаете, голые выступают, любопытно все-таки… Я слышал, среди них есть даже замужние, и они это для заработка. Одного не пойму, куда только мужья смотрят…

Альваро улыбался, глядя на диск луны, выплывшей из-за гор: он вспоминал Фернандеса. Когда дверь кафе захлопнулась за романистом, Баро несколько секунд сидел, словно выжидая чего-то, и загадочно усмехался, а потом протянул руку, взял с обтянутого драной клеенкой табурета какую-то книжечку в кожаном переплете и показал ее присутствующим — это был паспорт.

— Паспорт? Чей?

— Узнаете?

С фотографии, удостоверяющей личность, на них с важным видом взирал романист.

— Позабыл свое драгоценное мурло.

— Что ж ты ему не сказал? Хочешь попугать?

— Попугать?

Баро затрясся от смеха; он так хохотал, что у него на глазах выступили слезы. Вдруг он схватил паспорт обеими руками и разорвал его пополам.

— Что ты делаешь! — воскликнули в разных концах зала.

— Вы же видели что. Туда ему и дорога.

— А что будет с этим типом?

— Подумаешь. Одним эмигрантом больше, — просто ответил Баро, вытирая слезы.

Как-то под воскресенье, месяца через три-четыре после разгона студенческой демонстрации, — общественный порядок и социальный мир были благополучно восстановлены, — Рикардо с Артигасом отправились в Мадрид на свидание с Энрике и его товарищами по Комитету координации и аресту (их к этому времени перевели в тюрьму в Карабанчеле). Свидание происходило в помещении, напоминавшем огромную птичью клетку. Говорить надо было через две решетки и разделявший их проход, по которому из конца в конец вышагивал тюремный надзиратель. Чтобы услышать друг друга, приходилось громко кричать. Оглушенные посетители и арестанты растерянно смотрели друг на друга: разобрать в этом шуме что-либо было почти невозможно, и они объяснялись на пальцах, восполняя жестикуляцией смысл разорванных, перепутанных, недоконченных фраз. Вынужденный отдых, казалось, пошел барселонским студентам на пользу. Вцепясь в прутья решетки, как орангутанги в зоопарке, они иронически улыбались, посмеиваясь над своими безуспешными попытками поддерживать беседу с друзьями. В их глазах не было и тени упрека. Так они полчаса без толку надрывали глотки. Потом прогремел звонок, и, не дав времени попрощаться, конвоиры увели заключенных. Рикардо и Артигас, обескураженные, огорченные, очутились на улице и смешались с толпой, которая молчаливо выстраивалась в очередь на автобус, — сейчас он повезет их в этот огромный, враждебный город, надвигавшийся на них всей своей безымянной тяжестью, словно ночной кошмар.

До самолета на Барселону оставалось еще несколько часов, и друзья решили съездить вместе на машине в Паракуэльос-де-Харама — это было недалеко. Там, у подножия рыжих, совершенно лысых холмов, расположено кладбище, где похоронены националисты, убитые в годы войны. Ряды могильных холмиков, под которыми лежат офицеры, священники и все прочие, отдавшие жизнь за веру и нацию, почти сплошь заросли бурьяном, только выглядывает где-нибудь крест или железный венок или попадется на глаза надгробная надпись и напомнит о славе отгремевших побед и забытых подвигов, о наградах и званиях, добытых в дни астурийских событий, мятежа в Хаке и на войне против повстанческой армии Абдель Керима. А если подняться немного по склону, открывается чудесный вид на равнину, которую весна превратила в море цветущих красных маков.

У ворот, в ожидании часа закрытия, сидел старик, кладбищенский сторож. Он грустно улыбнулся им, когда они вышли.

— В первые годы, — проговорил он, — много людей сюда ездило: вдовы, родители, друзья, а кто и просто так, по любопытству… Следили за могилками, везде чистота, порядок… А потом забросили… Нынче мертвых не вспоминают, потеряли уважение… В воскресные дни приезжают сюда воздухом дышать, на траве валяются, закусывают… На днях одна парочка явилась, транзистор включили и пошли танцевать — да еще выходить не захотели… А кто так и с девчонкой со своей тут балуется или напакостит… Всякого понасмотрелся. Поверите, с души воротит… В наше время мы такого не видели…