Проблемы культуры. Культура старого мира - Лев Троцкий

Сам г. Бердяев уверовал в киевскую ведьму. Для этого, как хотите, нужен талант (при условии: «коли нет обмана»). Но это во всяком случае талант, пригодный лишь для собственного душевного обихода. Однако, этого мало даже для мистика-индивидуалиста. Он нуждается в сочувственной атмосфере. Если не священный огонь прозелитизма, то борьба за личное самосохранение заставляет его искать сочувствия. Где? Разумеется, не у масс. Мистика масс для него, как для Версилова, слишком отзывается сапогом. Он обращается к интеллигенции, говорит туманными формулами, прячется за цитаты из Достоевского и Вл. Соловьева и сам больше всего боится назвать по имени конкретные формы своей теософии. Но, в конце концов, из всего мистического тумана выступает один несмелый полузаглушенный вопрос: «не лучше ль тебе изучить часослов и жизнь вечную получить, чем постигнуть Аристотеля и в геенну отойти?». На часть ума – три части трусости. Но все же «часть ума» остается. Объявить разум «девкой дьявола», как некогда Лютер[189], не хватает смелости. И вот эта-то признанная законной «часть ума» причиняет величайшие беспокойства, как заноза в пальце или горошина в сапоге. Аудитория чувствует ее в учителе, учитель – в аудитории. Статью прочтут, лектору похлопают, но «новым религиозным сознанием» не озарятся. И сам учитель, который получил в свое распоряжение вечную истину, вместо того чтобы чувствовать себя ублагомиротворенным и перелагать псалмы в стихи или вышивать по тюлю, пребывает в непрерывном раздражении, шипит по адресу тех, кто обидел его своей идейной устойчивостью, изгоняет отовсюду «бесов», пускает отравленные стрелы по «прозаикам социального строительства» и доходит до того, что самый огромный и самый трагический период нашей истории, 1905-й год, называет хулиганским.

Лет 5 – 6 тому назад мы позволили себе сблизить – по общественным выводам, а не по моральным мотивам – спиритуализм Бердяева с «идеализмом» Сыромятникова-Сигмы[190], в те времена – нововременца. Сам г. Бердяев в те дни еще стоял под звездой социального радикализма и грозно кричал идеалистам справа: «прочь грязные руки!». По тем временам это сопоставление показалось кой-кому несправедливым и даже предосудительным.

Но судьба захотела доказать справедливость этого сопоставления с полной наглядностью. Г-н Бердяев написал недавно в петербургском «Слове»[191] такого рода статью, что г. Сыромятников немедленно и с полным правом откликнулся в «России»: «да ведь я же это всегда говорил!». Увидав себя в крайне сомнительном обществе, г. Бердяев решил просто раз навсегда отменить «бессмысленные» деления правости и левости. Даже более. Отбросив на время свои спириту листические обязательства, он прибегает к помощи примитивнейшего материализма и ищет для «левости» объяснения в…физиологии возраста. Молодо – зелено, – говорит он на эту тему в своей полемике с Розановым{134}. Это не очень ново и не слишком глубоко. Еще русские физиологи XV–XVI веков поучали по Галену[192], что в юноше преобладает настроение стремительное – от красной желчи, в зрелом муже «благостоятельное» – от черной желчи, и в старце тупое и печальное – от флегмы, которая воде подобна: мокра и студена. В позднейшую эпоху об этом же предмете было сказано: «Le russe est radical jusqu'a trente ans et apres – canaille». («Русский человек до тридцати лет – радикал, а затем – каналья»). Эта классификация очень привлекательна благодаря своей простоте. Но мы не примем ее, ибо в настоящее время она уже и в России, не только на Западе, совершенно не совпадает с фактами. Слишком много нынче юношей, душа которых состоит из флегмы: мокра и студена, и рядом с ними много, очень много зрелых мужей и старцев, из которых ни время, ни «новое религиозное сознание» не в силах вытравить «красную желчь»… Движение равняется по классам, а не по интеллигентским темпераментам.

Если г. Бердяев пришел к часослову, – это его счастье. Но для того чтобы с этой верой выйти к людям, чтобы после Вольтера{135}, после Ренана[193], после Дарвина, после Маркса, после Ницше выйти с этой верой, нужно либо нести в себе большую страсть и иметь большую власть, либо испытывать тот неотступный зуд сомнения, который располагает к непрерывному «мистическому» почесыванию. Но у г. Бердяева – какая у него страсть? Какая и над кем власть? Типичный российский интеллигент и «литератор» со всеми качествами этого почтенного цеха!.. Среднее литературное дарованьице, изящный стиль с лирическими придыханьицами, кокетливые латинские заглавьица… – какое убийственное несоответствие средств и цели! 

А между тем цель нынче дальше, чем когда бы то ни было, ибо враг рода человеческого с течением времени крепнет, а не слабеет. Об этом очень красноречиво говорил в свое время еще доктор Мартин Лютер. «Ах, не следовало бы, – внушал он, – предаваться толикой уверенности, ибо имеем великих супротивников и врагов против нас, именно чертей, кои неисчислимы, столь много их; и это не какие-нибудь зауряд-черти, но сильные бесы всякого ранга: сельские, придворные и княжеские, которые в течение весьма многого времени, более пяти тысяч лет, при помощи постоянного опыта стали отменно умны и весьма изощрились. Ибо помыслите только, если даже чорт в начале мира был неказистой тварью (eine schlechte Creatur), то стал он очень хитер и мудр через столь долгий опыт свой, поелику всегда нападал он и мучил изо всех сил без отдохновенья Адама, Мафусаила, Эноха… пророков и всех верующих». («Colloquia»). А если теперь принять во внимание, что со времени Лютера чорт неверия имел в своем распоряжении четыре поучительнейших столетия, в течение которых он прилежно изучал естественные науки, то придется окончательно прийти к выводу, что г. Бердяеву, при слабых силах его, с чортом никак не управиться… Безнадежное дело!

«Киевская Мысль» N 308, 6 ноября 1908 г.

Л. Троцкий. ВЗАЛКАЛИ «КУЛЬТУРЫ»…

Российскую интеллигенцию можно, по-видимому, поздравить с новой «мозговой линией», характер которой определяется все резче и значительнее. Не то, чтобы тут была какая-нибудь историческая непредвиденность; наоборот, все это предсказывалось с чрезвычайной обстоятельностью. Но крупные факты всегда неожиданны, даже когда их предвидишь.

Еще покойный «Товарищ»[194] говорил о «всеобщей тоске по здоровому консерватизму». Только бы дали вздохнуть, – обещала газета, – и все силы интеллигенции сразу уйдут в «культуру». Эта мелодия теперь варьируется на все голоса. Трудно найти номер русской газеты, где бы так или иначе не заявляла о себе эта тоска по культуре. Позвольте для примера несколько цитат.

«… Сейчас дело идет о консерватизме желанном и нужном, о консерватизме культуры». И тут же рядом: "мы сплошь верим в абсолюты… Нам чуждо понимание media res (середины)… Этому пониманию научает только культура, этот «отстой, этот экстракт прошлого, вливающий в общественный организм свежие силы»… И пр., и пр. («Одесские Новости» N 7,567. «Летние письма» Инбера.)

«Свобода может устоять только там, где есть ручательство за дисциплину труда, в лице здорового мещанского слоя». Посему: «борьба за „мещанство“, за материальную основу развития имеет для меня высший смысл, – я сказал бы, – религиозную почти ценность». («Речь», N 82, «Мысли» Галича.) Г-н Аничков[195] призывает стать поближе к житейской обыденности и проповедует «религию жизни», как средство сближения между обывателем и интеллигентом («Свободные мысли»).

Число таких примеров можно было бы увеличить по произволу. Но разрозненные цитаты лишь в грубых чертах передают то настроение, которое сейчас завоевывает господство. Кто умеет следить за явлениями общественной психологии, тот поймет нас и без дальнейших цитат. И формы, и симптомы, и степени нового веяния крайне разнообразны. Но во всех областях и во всех проявлениях – в политике, в искусстве, в экономике, в вопросах житейского обихода – все сводится к одному: взалкали «культуры».

И не просто культуры, но культуры, окончательно остепенившейся. «Мы» слишком порывисты: если отрицаем, то без остатка, если хвалим, то до самозабвения. «Мы» слишком верим в абсолюты. «Мы» слишком далеко отошли от обывателя. Не будем стыдиться мещанской середины. Без варварских порывов и скачков! Будем уважать свободу, искусство, человечество, – но с полным соблюдением собственного достоинства. Будем отдаваться любви, – но… не на площади – и с соблюдением гигиены.

Приходится употребить слово, которое в русской литературе до последней степени скомпрометировано: мещанство. У нас оно в последние десять лет превратилось в цирковой мяч, который клоуны лбами перебрасывают друг другу. Но пора этому слову вернуть его подлинное содержание. Пора признать, что у нас спешно формируется европейское культурное мещанство – не как «настроение», а как социальный факт. Когда русской интеллигенции докладывали – правда, не всегда в почтительных выражениях, – что она сделана из того же материала, как и ее старшая европейская сестра, в этом усматривалось почти оскорбление при исполнении исторических обязанностей. А ныне с такой же неутомимостью, почти надоедливой, с какой некогда философы, публицисты и критики российской интеллигенции доказывали ее неотъемлемые права на особую историческую миссию, нам доказывают, что выше лба уши не растут, – будь это хотя бы уши абсолютного идеализма. Когда материалисты в мистических исканиях интеллигенции видели только потуги мещанского самоопределения, их третировали, как злостных клеветников, а нынче сами идеалисты открыто заявляют, что борьба за мещанство (не против мещанства, как пять лет назад, а за мещанство!) имеет для них «почти религиозную ценность». И – о, превратность времен! – никто не видит в этом клеветы.