История советской литературы. Воспоминания современника - Борис Леонов

290

В одном из стихотворений Саша Черный, который сразу же заявил о себе, как превосходный сатирик, начав печататься с 1905 года в журналах «Зритель», «Маски», «Леший», в одном из своих стихотворений упоминал некоего Вакса Калошина. Все понимали, что под этим именем скрывался Максимилиан Александрович Волошин, которого читатели знали по его публикациям в «Весах» В.Брюсова, в журнале «Аполлон».

Но почему Вакс Калошин?

Вот тогда то и вскрылась история о ссоре Гумилева и Максимилиана Волошина, происшедшая на выставке декораций Александра Бенуа за кулисами Мариинского театра. Они так оскорбляли друг друга, что дело не могло не кончиться вызовом на дуэль. Причем вызов был обоюдным. Местом дуэли, конечно же, выбрали Черную речку, потому что, как известно, там дрался Пушкин с Дантесом.

И вот в назначенный час Гумилев с секундантами прибыл к Черной речке. А Макса Волошина не было. Шло время, а он не появлялся. Уж не случилась ли с ним беда?

А случилось следующее. Оставив своего извозчика в Новой Деревне, Волошин отправился к Черной речке пешком. И, утопая в глубоком снегу, потерял калошу. Без калоши он ни за что не соглашался идти дальше. Вместе с секундантами он безуспешно искал пропажу.

Озябший Гумилев, изрядно уставший от ожидания, двинулся навстречу противнику и увидел его вместе со своими секундантами занятым поисками калоши. Он тоже включился в безнадежные поиски.

Калошу так и не нашли, но совместные поиски ее сделали дуэль психологически невозможной. А потому они помирились…

291

Когда в 1928 году А.М.Горький вернулся в СССР, ленинградские писатели по инициативе К.А.Федина решили в его честь своими силами поставить пьесу «На дне».

Константин Александрович обратился к Осипу Мандельштаму с просьбой принять участие в готовящемся мероприятии.

Мандельштам, выслушав просьбу Федина, спросил у него:

— А что, разве там есть роль сорокалетнего еврея?..

292

Узнав о том, что Федор Иванович Тютчев безнадежно болен, император Александр II, до сих пор никогда не бывавший у поэта, решил навестить его.

Об этом доложили Федору Ивановичу.

— Это сообщение, откликнулся он на весть, — приводит меня в большое смущение. В самом деле, будет очень не деликатно, если я не скончаюсь на второй день после посещения его величества.

293

С Олегом Николаевичем Шестинским, долгие годы возглавлявшим Ленинградскую писательскую организацию, я познакомился в Москве, когда он стал секретарем Союза писателей СССР и отвечал в секретариате за работу с молодыми литераторами.

А вскоре мы стали с ним соседями по дому и потому иногда выпадали минуты для неформального общения.

Однажды в руки попала довольно-таки оригинальная книга Сергея Довлатова «Ремесло», где, в частности, меня не то чтобы поразила, но как-то смутила сцена разговора Сергея Донатовича с Даниилом Александровичем Граниным.

«Гранин задумался, потом сказал:

— Только все это не для печати…

Я говорю:

— Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати…

Гранин сказал:

— Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.

Я набрался храбрости и сказал:

— Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.

Наступила тягостная пауза».

Пересказав прочитанное, я спросил у Шестинского, не продиктовано ли столько откровенно негативное отношение Довлатова к Гранину обидой за то, что у него не состоялась писательская судьба на родине.

Олег Николаевич тут же отверг мое предположение:

— Нет, Сергей никогда не определял своего представления о человеке или же о каких-то явлениях жизни чувством обиды и неприятия. Он понимал, что его взгляд на мир никак не согласуется с нормативными установками официоза. Тут дело не «щели» и не в притворстве, а в искреннем приятии того уклада бытия, что сложился в стране.

Я понял, что Олег Николаевич ответил на возможные посягательства и на его литературную удачливость.

Но меня интересовало другое.

Долгие годы в нашей критике одним из ведущих писателей соцреализма считался Даниил Гранин. И я тоже разделял подобный взгляд, А тут из уст его, по словам Довлатова, слышится призыв к лукавству, притворству и даже к двурушничеству. Это никак не согласовывалось с привычными моими представлениями о Гранине.

Во всяком случае все это я, может, и не связно, изложил Олегу Николаевичу.

— Ты живешь давними, юношескими представлениями о Данииле Гранине. Попробуй перечитай принесшие ему устойчивую известность романы «Искатели», «Иду на грозу», и ты увидишь, что это всего лишь среднестатистические произведения минувшей эпохи, где все соответствовало идейным установкам на изображение новаторов производства, передовых ученых на переднем крае научно-технической революции в их противостоянии карьеристам, консерваторам и прочим нехорошим дядям.

И потом запомни: есть люди, которые обладают удивительной способностью мимикрии, приспосабливаясь к изменившейся обстановке и обстоятельствам. Таковых называют просто — лицемеры.

Но в том-то и дело, что именно такие всегда и во все времена становились в ряды передовых людей эпохи…

294

В подмосковном санатории «Узкое» отдыхали Корней Чуковский и Самуил Яковлевич Маршак. Вскоре туда приехала и Агния Львовна Барто, которая заметила подозрительную вежливость классиков друг к другу.

Они почтительно раскланивались, но прогуливаться предпочитали порознь.

— Мне довезло, — рассказывала Агния Львовна. — Я могла гулять утром с Маршаком, а после ужина — с Чуковским.

А дальше произошло неожиданное.

Из уст молоденькой уборщицы, что прибиралась в комнате Барто, Агния Львовна услышала:

— А вы тоже писательница?

— Да.

— И тоже подрабатываете в зоопарке?

— Почему в зоопарке? — удивилась Агния Львовна.

И выяснилось, что это Самуил Яковлевич поведал наивной девчонке историю о жизни писателей.

Их заработок, говорил Маршак, непостоянный. И когда приходится туго, они идут служить в зоопарк, где изображают разных зверей. Он, Маршак, надевает шкуру тигра, а Чуковский — да, тот самый длинный из десятой комнаты — одевается жирафом.

— Не плохо им платят, — продолжала делиться новостью уборщица, — одному — триста рублей, другому — двести пятьдесят…