Тетушка Хулия и писака - Марио Льоса

На западной трибуне, стиснутые ревущей толпой и почти бездыханные к моменту первого судейского свистка, находились кроме Сариты Уанки Салаверриа (последняя, с мазохистским постоянством жертвы, неразлучной со своим мучителем, всегда присутствовала на матчах, которые судил Хоакин) уважаемый дон Себастьян Бергуа, недавно восставший со своего скорбного ложа, куда его повергли ножевые раны от руки коммивояжера медицинских препаратов Луиса Маррокина Бельмонта (уж не он ли сидел на северной трибуне по специальному разрешению тюремных властей?), Маргарита – супруга дона Себастьяна и Роза – их дочь, почти исцелившаяся после нападения целой стаи крыс (о, жуткое утро в сельве!).

Ничто не предвещало трагедии, когда Хоакин Иностроса (Тельо? Дельфин?), который по традиции должен был совершить олимпийский круг почета в благодарность за овации – он шагал красивый, изящный, – дал знак начать игру. Более того: все происходило в обстановке энтузиазма и корректности, о чем свидетельствовали и действия игроков, и одобряющие аплодисменты трибун, и прыжки вратарей. С первого же момента стало ясно, что предсказания сбудутся: игра будет равной и хотя и благородной, но достаточно напряженной. Воодушевленный как никогда, Хоакин Иностроса (Абриль?) скользил по зеленому полю, не мешая при этом игрокам и всегда занимая наиболее выгодную позицию; его указания – суровые, но справедливые – не допускали, чтобы азарт превратил состязание в безобразную драку. Но у каждого человеческого существа есть свои границы возможного, и даже святейший «свидетель Иеговы» не мог помешать тому, что с бесстрастием факира и флегматичностью англичанина предрешил рок.

Дьявольский механизм неумолимо заработал во втором тайме, когда счет был «один-один», а зрители уже оглохли от криков и отбили себе ладони. Про себя капитан Литума и сержант Конча удовлетворенно отметили, что все идет хорошо, никаких инцидентов – ни краж, ни драк, ни похищения детей. Ничто пока не отравляло вечера.

Но ровно в четыре часа тринадцать минут пятьдесят тысяч зрителей были потрясены неслыханным происшествием. Вдруг из дальнего угла южной трибуны появился человек – худой, высоченного роста зубастый негр; он легко перепрыгнул через сетку, отделявшую трибуны, и, издавая непонятные крики, вырвался на поле. Народ удивился не столько его наготе – на бедрах у него болталось нечто вроде повязки, – сколько тому, что все тело негра с головы до ног было покрыто шрамами. Рокот прокатился по трибунам, все поняли: татуированный человек собрался прикончить судью. Сомнений не было: завывая, гигант мчался прямиком к идолу болельщиков (может, это Гумерсиндо Иностроса Дельфин?), а тот, увлеченный своим делом, не замечал негра и продолжал руководить матчем. Кто этот неудержимый насильник? Может быть, «заяц», загадочным путем прибывший в Кальяо и арестованный ночным патрулем? Тот самый несчастный, которого представители власти, не моргнув глазом, решили пристрелить и которому темной ночью сержант (Конча?) даровал жизнь? Ни у капитана Литумы, ни у сержанта Кончи не оставалось времени выяснить это. Понимая, что, если не принять срочных мер, слава национального футбола может стать жертвой покушения, капитан приказал сержанту действовать (надо отметить: между начальником и подчиненным существовало полное взаимопонимание, капитану достаточно было лишь повести бровью). Сержант Хаиме Конча, даже не привстав, вытащил свой пистолет и выпустил все двенадцать пуль, которые, пролетев пятьдесят метров, поразили голое тело негра в разных местах. Таким образом, сержант все же выполнил (согласно пословице «лучше поздно, чем никогда») отданный ему приказ, потому что это действительно был «заяц» из Кальяо!

Но оказалось, зрелища продырявленного пулями тела потенциального убийцы – того, кто лишь мгновение назад вызывал всеобщую ненависть, – достаточно, чтобы толпа (о прихоти непостоянства! О кокетство легкомысленной особы!) немедленно прониклась к негру чувством солидарности, превратила его в жертву беззакония и выступила против полиции. Птицы высоко в небе были оглушены свистом, которым трибуны, как солнечные, так и теневые, выражали свой протест против расправы над негром, истекавшим кровью через двенадцать дырок в теле и распростертым на земле. Выстрелы привели в замешательство игроков, но Великий Иностроса (Тельес Унсатеги?), верный себе, не позволил прервать праздник, он продолжал крутиться, прыгая вокруг трупа, не слыша свиста, к которому примешивались теперь восклицания, визг, оскорбления. Полетели разноцветные подушечки с сидений – первые ласточки, предвещавшие град подобных снарядов на подразделение капитана Литумы. Тот почувствовал, что близится буря, и решил: медлить нельзя! Литума приказал полицейским приготовить гранаты со слезоточивым газом. Капитану хотелось во что бы то ни стало избежать кровопролития. Несколько мгновений спустя, когда барьеры вокруг арены в нескольких местах были уже сметены и разгоряченные поклонники корриды воинственно устремились к стрелявшему, капитан приказал своим людям пустить в ход гранаты. Он полагал, что слезы и чихание успокоят разъяренных зрителей и на площади Ачо будет восстановлен мир, как только ветерок отнесет в сторону химические вещества. Он также приказал группе из четырех человек окружить сержанта Хаиме Кончу, к которому подбирались взбешенные зрители, вознамерившись, видимо, линчевать сержанта, даже если для этого им придется сразиться с быком.

Но капитан Литума забыл о главном: два часа назад, с целью воспрепятствовать безбилетным болельщикам силой проникнуть на трибуны, а взбудораженные толпы их по-прежнему бродили вокруг арены, он сам приказал опустить железные решетки, а также сетки, перекрывавшие вход. Когда полицейские, пунктуально выполнявшие распоряжения капитана, одарили зрителей букетом слезоточивых взрывов и в несколько секунд то тут, то там поднялись столбы удушливого дыма и газа, люди устремились к выходу. Сбивая друг друга, толкаясь, они прыгали по ступеням, закрывая лица платками, вытирая слезы. Вдруг людской поток уперся в железные решетки и замер. Но лишь на несколько секунд, которых вполне хватило, чтобы первые ряды каждой колонны, превращенные в таран под натиском напиравших сзади, смяли, сорвали, выдрали, раскрошили к чертям все преграды.

Обитатели домов по берегам реки Римак, случайно оказавшиеся в то воскресенье вблизи арены для боя быков, ровно в четыре часа тридцать минут пополудни могли наблюдать удивительнейшее зрелище: вдруг среди грозного гула ворота Ачо рассыпались, исторгнув раздавленные тела, по которым прошла в довершение всего обезумевшая толпа, устремившаяся к окровавленным проемам (недаром говорится, плохо тому, кто ходит один!). Среди первых жертв катастрофы в районе Нижних Мостов были проповедники секты «свидетелей Иеговы» в Перу: уроженец Мокегуа дон Себастьян Бергуа, его супруга Маргарита и их дочь Роза, несравненная исполнительница мелодий на флейте. Набожное семейство погубило то, что по идее должно было бы его спасти: предусмотрительность. Ибо, как только случился инцидент с внезапно появившимся рогатым каннибалом, дон Себастьян Бергуа, сдвинув брови и повелительно подняв палец, приказал своему клану: «Отступай!» Нет, это был не страх – подобное чувство проповеднику было неведомо. Дон Себастьян руководствовался здравым смыслом, мыслью о том, что ни он, ни его родственники не должны быть замешаны в скандале из опасения, как бы, воспользовавшись этим предлогом, враги не запятнали имя того, в кого свято верило семейство Бергуа. Поэтому они поспешно покинули трибуны (Бергуа занимали самые дешевые места на солнечной стороне) и стали спускаться по ступеням. В этот момент и взорвались гранаты со слезоточивым газом. Все трое в блаженном неведении стояли у выхода номер шесть, перед опущенной железной решеткой, когда услышали за спиной вопящую и рыдающую толпу. Бергуа не успели покаяться в своих несовершенных грехах, ибо их тотчас разнесли в клочья в буквальном смысле этого слова (что из них сделали – рагу? Суп из человеческого мяса?): потерявшие рассудок люди продавили всех троих сквозь металлическую решетку. Но за секунду перед тем, как уйти в другую, отвергаемую им жизнь, дону Себастьяну – упрямому фанатику и нигилисту – все же удалось прокричать: «Христос умер на дереве, а не на кресте!»

Смерть маньяка, ранившего дона Себастьяна Бергуа и насильника доньи Маргариты и дочери-музыкантши, была (подойдет ли это выражение?) не так уж несправедлива. Когда разыгралась трагедия, юноша Маррокин Дельфин решил, что пробил его час: пользуясь всеобщим смятением, он надеялся убежать от надзирателя, приставленного к нему по распоряжению тюремного начальства в качестве сопровождающего для посещения исторической корриды, скрыться из Лимы, из Перу и под другим именем начать за границей новую жизнь, полную безумств и жестокости. Но эти мечты через пять минут обратились в прах: у выхода номер пять Маррокину Дельфину (его звали Лучо? Или Эсекиель?) и тюремному надзирателю Чумпитасу, державшему юношу за руку, выпала сомнительная честь быть в первых рядах болельщиков боя быков, раздавленных напиравшей толпой. (Долго еще потом вспоминали, как переплелись пальцы у трупов полицейского надзирателя и коммивояжера медицинских препаратов.)