Исповедь - Черубина де Габриак

И стало спокойнее. Я рада твоей книге[177], рада тому, что очень скоро у меня она будет.

И так завидую тому, что ты один, там, в Коктебеле.

Рада, что не приедет Брюсов. Я теперь очень занята; Аполлон присылает мне перевод за переводом, неразборчивые и гадкие. Они меня делают тупой. Я ненавижу Paul Adam[178], синдикализм[179], Rene Ghil[180], а больше всего Chantecler[181].

До того нехорошо. Я чиню зубы, и они болят. Когда они болели в Коктебеле, то всходило солнце и зажигало желтые мальвы.

Здесь оттепель.

А внутри, Макс, я не знаю, что внутри! Я все думаю, и слова большие, возмездье, искупленье, отреченье, только все это неверно. Я очень мучаюсь. Не знаю, чем; внутри нет точки.

Я хочу, чтоб мне где<-нибудь> можно было переночевать; у меня душа черная, у меня все болит. Я не пишу стихов, т. е. написала плохие.

Точно умираю, или слепну. Макс, во мне нет радости. Я мучаю и тебя, и себя очень, я не понимаю, чем.

Это очень нехорошо — эгоизм, но мне от него некуда уйти.

Тебе не скучно со мной?

Макс, у меня слова не те, читай за ними, глубже. Пожалуйста.

Ты обещал писать стихи, мне письмо в стихах — не забудь. Я жду. Я всех слов жду. Так голодна я. А что Ал<ександра> Мих<айловна>[182]? Что Феодосия?

Мне нужно твердости.

Макс, любимый мой!

Лиля.

1 марта <1910>

Твои письма дают радость и тоску. Радость, п<отому> ч<то> ты мне дорог, и твой покой тоже, тоску, п<отому> ч<то> все ясней, что нет к тебе возврата[183]. Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; п<отому> ч<то> я не дальше, я, м<ожет> б<ыть>, гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой <—> не знаю.

Твои «весенние» стихи я плохо чувствую, а сегодняшние мне близки, особенно «цвета роз и меда»[184]. А в первом мне не нравится, что фразы разрезаны, конец на другой строчке, чем начало; потом нехорошо, что лик — жен<ского> рода (хотя, м<ожет> б<ыть>, это по Далю?)[185].

А предпоследнее стихотворение о «семисвечнике» мне очень близко, но выбрось последние 4 строчки; жабры, плевы <—> все это никуда; плохо и то, что семисвечник обращается в канделябр, почему не в люстру или лампу[186]?

Помочь тебе в стихах, что я могу — я молчу. Я написала два-три прескверных стишка, которые даже не шлю.

Аморю и Дикса случайно не видела 2 недели, когда Дикс был занят. Теперь вижу опять. Аморя хочет ранней весной уехать из П<етербур>га и не возвращаться в него зимой. Это очень грустно.

Моравскую я не хочу видеть, п<отому> ч<то> она мне ни к чему; что я найду в чужой, если я еще не нашла самой себя?

Лето я, наверное, проведу в Петербурге.

Целую тебя. Пиши. О себе!

Лиля.

8 VI. <1>912. 5 л<иния>, д. 66, кв. 34 СПБ

Дорогой Макс, спасибо за книгу, очень, больше ничего не надо мне, — спасибо. Fabre d’Olivet[187] мне очень нужен, отчаивалась найти. Спасибо, милый.

И за все, что в письме, Макс, благодарю тебя. Мне не за что прощать тебе, нечего. Разве ты обманывал и разве не сгорела бы я уже, если б осталась. Сначала так тосковала по тебе, по твоему, но знала, встречусь, — и опять, как в бездну.

Те сокровища, что в душе лежали, не могли пробиться наружу и не пробились бы никогда, на том пути, твоем, любимом, но на который уже не было сил. Но ты, далекий, всегда в сердце моем.

Навсегда из жизни моей ушло искусство, как личное.

Внешне иной стала я, безуветной и угасшей, так было эти почти три года. И томилась все время, но вот с этого года обрела я мой путь и вижу, что мой он[188]. Узкий-узкий, трудный-трудный, но весь в пламени.

И личного нет. И не будет. Пиши о себе, Макс, что ты пишешь? Статьи? А прозу не начал писать? Есть ли около тебя ласка?

Бор<иса> Алексеевича вижу часто, и все ближе он; внешне все тот же он, но душою уже не с нами. Он очень болен[189].

Воля[190] на полгода уехал в Хиву, на изыскания, он — моя самая большая радость.

Теперь до 20-ых чисел июля одна я здесь. Занимаюсь много.

А с 20-го октября уеду в Мюнхен, с Аморей поедем[191].

Если можешь, пиши, родной. Привет Елене Оттоб<альдовне> и Алекс<андре> Мих<айловне>.

Лиля.

28. X. <19>13. СПБ

Спасибо и за письмо, и за стихи, милый Макс! Сегодня Б<орис> А<лексеевич> отправит назад Lunaria[192], стихи же можно оставить? Статью о Репине получила[193]. Где купить Решали[194], не знаю, — я его достала случайно; постарайся выписать его через какой-нибудь магазин; я боюсь тебя задержать — чувствую себя плохо — выхожу редко, а попросить мне некого. Ты уж прости. Ск<олько> стоит, не знаю, по виду рубля два.

Ты мне непременно напиши, что тебе ответит Трапезников[195], если он откажет, хочешь, я спрошу сама о тебе Марию Як<овлевну>[196] на Рождестве и постараюсь все устроить.

Мне Lunaria не понравилась. М<ожет> б<ыть>, никогда я не любила стихи так мучительно, к<а>к теперь, может б<ыть>, никогда я так не искала их жадно. Отдельные строчки великолепны, в венке очень много мастерства… но это все то же. Это камея. Устала я от них. Я хочу новой формы, свободной, к<а>к песня, и нового импульса в содержании. Не музея, но жизни.

Я ни <у> одного поэта не нахожу этого. Так сложно то, чего я хочу от стихов, но не вижу таких, каких хочу, а идут, идут в совсем другую сторону. Ты не сердись, Макс, и не смейся — а иногда я плачу от того, что нет хороших стихов, нет, не хороших, я хочу великолепных!

Не обращай внимания на мое «читательское» мнение!

Будь здоров, милый,

Лиля.

21 июля. 1916 г<од>. СПБ

Может быть, и хорошо, милый Макс, что ты не получил моего письма от 20 VI. Я уезжала тогда на 3 недели и была из них 10 дней в имении у Какангела[197].

У нее было очень хорошо; дубы, липы и мокрые от непрерывных гроз поля.

Я много думала о тебе. Много говорила о тебе с Какангелом.

Может быть, лучше, что ты не получил моего письма.

Спасибо за твои письма.

Я ведь, в сущности, только и хотела знать, кто я в твоей жизни.

И для меня радостно, что в твоей жизни я «есть», а не «была».