Добрые люди - Артуро Перес-Реверте

– «Испортить» – это такой глагол. Образован от существительного «порча»… Впрочем, в данном случае он представляет собой всего лишь эвфемизм.

– Признаться, мне не до шуток.

– Да что вы! Я и в мыслях не имел шутить с вами…

– По-прежнему не понимаю, куда вы клоните, – перебивает его Санчес Террон. – Что вы пытаетесь мне сказать?

Они миновали фонтан и продолжают свой путь в тени вязов до улицы Сан-Херонимо. На сей раз Игеруэла с заискивающим видом поспешно раскланивается с двум дамами, которые прогуливаются пешком, – это жены высокопоставленных чиновников из Совета милости и правосудия, – на них черные мантильи и облачение святой Риты, строгость коего смягчают лишь золотые распятья и серебряные скапулярии на шее, камеи с образом Пресвятой Девы и изумрудные браслеты с подвешенными к ним религиозными символами. В последнее время святая Рита прочно вошла в моду, потеснив святого Франциска из Паулы, которого еще совсем недавно почитал весь местный католический свет. Как заявил сам Игеруэла в свежей статье, опубликованной в его газете, где он восхвалял эту благочестивую тенденцию, «если у Парижа свои моды, то у Мадрида – свои набожные обычаи». Что ж, каждому свое. Во всяком случае, за границей ничего подобного вам не покажут.

– Очень жаль, – через некоторое время говорит издатель. – Обычно я изъясняюсь достаточно ясно. Итак, в двух словах… Со всевозможными увертками и околичностями, которые странно наблюдать в таком примитивном существе, как Рапосо, он снова спрашивает нас в своем письме, до какой крайности, как мы полагаем, он может дойти, чтобы испортить французское путешествие наших коллег… Иначе говоря, если предположить, что в конце концов они завладеют книгами и пустятся в обратный путь, то какова степень ущерба, который он имеет право нанести предметам и людям.

– Людям? – вздрагивает Санчес Террон.

– Да, вы не ослышались. Именно на это он намекает.

– И что вы ему ответили?

– Ничего, хороший вы мой. Я пока еще ему вообще ничего не ответил! Потому что любое решение мы с вами принимаем вместе, сообща. Разделяем, так сказать, моральную ответственность, которую вы так превозносите.

– Что касается предметов, тут все ясно. Но люди…

Игеруэла вытаскивает из рукава камзола большущий платок и шумно сморкается.

– Знаете, что я вам скажу? – говорит он в следующий миг. – Воспитывать дочек в такое время – очень непростое занятие.

– Мне-то какое до этого дело?

– Комедии им подавай, танцы, – продолжает Игеруэла, словно не расслышав. – Вышивание на пяльцах и кружева на коклюшках остались в далеком прошлом, это они у наших мам и бабушек были альфой и омегой. С помощью христианских заповедей, скромности и добродетели в наше время девиц тоже уже не воспитывают. И как, скажите на милость, мне быть? С утра до вечера кругом одни лишь гребни и пуховки для пудры, которые изобрели какие-то не то черкешенки, не то полячки, а также тысячи других глупостей, из-за которых у меня вспыхивают неразрешимые домашние конфликты; все разговоры – о кружевах, лентах, шелках и шляпках, которые только что привезли из Парижа, или про какого-нибудь кузена, соседа или щеголя, готового приударить за девочками, обучая их, особенно младшую, контрдансу или английскому вальсу, или распевая под виуэлу третью часть «Одиночества»… А с женой вообще удивительные вещи творятся! Когда малышки в приподнятом настроении и покладисты, они наши дочки. Но как только возникает какая-то проблема, так они сразу дочки папины.

Он умолкает, горестно качая головой, затем указывает на четырех женщин, которые мирно шествуют впереди них.

– Бог не благословил вас потомством, не так ли?

– Я в это не верю, – отвечает его собеседник напыщенно, почти торжественно.

– В Бога?

– В потомство.

– Простите… Я не очень понял, во что именно вы не верите?

– В потомство, говорю же. Приводить детей в этот несправедливый мир, обрекая на рабство, означает умножать несправедливость.

Игеруэла чешет голову под париком.

– Любопытно, – заключает он. – Так вот почему у вас нет детей… Чтобы не рожать маленьких рабов. Биологическая филантропия, вот это что. Потрясающе!

Санчес Террон мигом реагирует на издевку:

– Идите к черту.

– Может, пойду, а может, и нет. Будет и на нашей улице праздник. – Игеруэла останавливается и вонзает в собеседника свои маленькие и злые глаза. – А сейчас наипервейшее дело – чтобы вы мне разъяснили, до каких пределов наш Рапосо может дойти в своих действиях по отношению к людям.

Санчес Террон глубоко вздыхает, боязливо косится по сторонам, затем переводит взгляд на издателя.

– Людей нельзя трогать, – робко подытоживает он.

Игеруэла подбоченивается. Его насмешливая улыбка выглядит сейчас почти оскорбительной.

– А если другого выхода не останется? Не будем же мы торговаться, как Каифа с Пилатом.

Санчес Террон сердито погружает подбородок в свой пышный шарф.

– Я уже сказал все, что хотел. Людей не трогать. Вы меня поняли? Все и так зашло слишком далеко.

Последние слова он произносит с яростью, после чего в три прыжка оказывается возле своей супруги, берет ее под руку, сухо раскланивается с женой и дочками Игеруэлы и поспешно исчезает. Игеруэла стоит неподвижно – как всегда, вытянутый, напряженный, с хитрой и жестокой улыбкой глядя вслед удаляющейся спине. Ишь ты какой, Критик из Овьедо, шепчет он с сарказмом. Черт бы подрал тебя самого и всю твою лицемерную шайку! Настанет день, с ненавистью думает он, когда все эти философы-самозванцы, тщеславные педанты, заседающие день-деньской в кофейнях, расплатятся по счетам как положено – и перед Богом, в которого не веруют, и перед людьми, которых они, утверждая, что любят, на самом деле презирают. Санчес Террон тоже за все заплатит сполна этими своими чистыми ручками, брезгующими пожимать чужие руки, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу. А неприятные решения, которые рано или поздно все равно кто-нибудь должен принять, принимают за него тем временем другие люди.

В Париже вечер. Аббат Брингас уже ушел к себе домой. Дон Эрмохенес отдыхает, укрытый одеялом, с носа его свисает кисточка от ночного колпака. Рядом, в рубашке и жилете, читает внимательно дон Педро. Снаружи доносится грохот экипажей, проезжающих по булыжной мостовой улицы Вивьен.

Если наше незнание природы породило богов, изучение ее законов призвано этих богов разрушить.

Книга называется «Systе́́me de la nature»[70]. Адмирал купил ее во время одного из своих последних походов по книжным лавкам, она издана в Лондоне десять лет назад и подписана «М. Мирабо»; однако всем давно уже известно, что ее настоящий автор – энциклопедист барон Гольбах.

Не лучше ли броситься в объятия слепой природы, не имеющей ни мудрости, ни смысла, чем прозябать всю жизнь в рабстве у так называемого Высшего Разума, основной замысел коего состоит в том, чтобы несчастные смертные вольны были ослушаться его повелений, сделавшись тем самым вечными жертвами его же беспощадного гнева?

За окном смеркается, и в комнате тоже сгущаются сумерки. Адмирал откладывает книгу и зажигает свечи в подсвечнике на ночном столике. Для этого он пользуется новейшим изобретением, которое также приобрел в эти дни в Париже: это маленький кусочек кремня и стальное колесико, надетые на латунную трубочку, внутри которой находится фитиль; чтобы зажечь его с помощью искры, достаточно резко повернуть колесико. На самом деле это всего лишь упрощенный вариант огнива, из тех, что гренадеры с давних пор носят в своем снаряжении, чтобы в нужный момент поджечь гранату. Во Франции его называют брике, что и соответствует испанскому слову «огниво». Очень практичное изобретение, полагает адмирал, которое, безусловно, будет с успехом использоваться для хозяйственных нужд и в путешествиях. Да и курильщики мало-помалу введут его в свой повседневный обиход. Прежде чем вернуться к чтению, дон Педро дает себе слово на одном из собраний Академии поставить вопрос о том, чтобы название нового предмета внесли в ближайшее издание «Толкового словаря» в виде самостоятельной статьи или же расширив понятие «зажигалка», которое по сей день употребляется только в значении трубочки с фитилем.

Смиренно выносить гнет несправедливого и внушающего ужас божества способен лишь верующий, который даже не пытался рассуждать.

– Что-то холодно мне, – бормочет дон Эрмохенес, ворочаясь под одеялом.

Адмирал вновь откладывает книгу, с некоторым трудом поднимается с кресла – после долгого неподвижного сидения его длинные конечности затекают, – подходит к окошку и закрывает его. Вернувшись к креслу, он видит, что его друг открыл глаза и смотрит на него со слабой улыбкой.