33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Элеонора прочитала, вздохнула, вложила письмо в конверт и порвала его. И подумала: «Напишу Мише Сорокину!»

Жара в июне

Когда ужин в ресторане «Лотос» подходил к концу, Изабелла встала, сказала, что она «покинет господ на несколько минут», и вышла из кабинета. Сорокин увидел, как у Ремизова потухли глаза.

Изабелла вернулась и села. Сорокина удивила реакция Ремизова, и он стал скрытно наблюдать за Изабеллой. В течение ужина она была молчалива, иногда говорила несколько слов и только притрагивалась к вину. Сорокин избегал смотреть на неё прямо, она была очень красивая и, как все красивые женщины, а скорее всего, все женщины ловила все взгляды на себя.

«Почему он так переживает? – думал Михаил Капитонович про Ремизова. – Продажная женщина, но ведёт себя вполне порядочно! Да мне-то какое дело?» – Так вы не были у Кауфмана?

Сорокин вздрогнул, вопрос был обращён к нему, он посмотрел на Изабеллу и увидел, что в её глазах светятся весёлые искорки.

«Вот в чём дело – кокаин! – понял он. – Тот самый кокаин, о котором говорил Иванов, – «революционный порошочек»! И который он уже не употреблял!» – Нет! – Он решил не раскрывать своей догадки. – Вам будет любопытно, – произнесла Изабелла.

Придя домой и стаскивая с себя одежду, Сорокин думал про Изабеллу. К концу вечера он взялся пить коньяк, Ремизов пил вяло, а Михаил Капитонович с удовольствием, он пил и думал, что обо всём, что касается Изабеллы и Ремизова, он догадался.

«А как это она – с Ивановым?.. – перескочила мысль. – А… или наоборот – как это он с ней? Иванов – это… А она?..»

Брюки не стаскивались, Сорокин посмотрел и увидел, что он не снял ботинки, новые, у них были новые с острым ребром каблуки, и брюки на них застревали. Он наклонился, пошатнулся и ухватился за край стола.

«Чёрт! Чего-то я так напился, брюки снять не могу!» Он расшнуровал ботинки и стал их стаскивать носком за пятку. «А тебе какое дело, чего у них… у него с ней!..» Ботинки поддались, следом за ними – брюки.

«Ну вот! А ты всё – про китайский!» Он в носках проследовал на кухню и разжёг примус, поболтал чайником и стал пить из носика – вода была тёплая и противная.

«Как мои мысли! – пришло ему в голову, и он понял, что какую-то важную мысль, которую ему хотелось подумать, он потерял. – Я… это… значит, про китайский… Нет, это я про… А! Изабелла! Она нюхает кокаин, а завтра они обещали приехать за мной в… чёрт, забыл, во сколько он сказал, в шесть или в семь? Однако рано, это точно! А зачем? Как это они сказали… он сказал – походить за Номурой… О! – удивился он. – Имя японское, а я запомнил… Умник!»

В комнате на столе лежало письмо Элеоноры, он взял его, оно было уже старое, и он на него ответил.

«Гражданская война! А что – Гражданская война? Она уже закончилась! А вот тут она началась! – И он вспомнил ту важную мысль, которую потерял. – Вот! Вспомнил: в Китае – гражданская война, только непонятно с кем! Для кого-то понятно, а для меня нет! Ремизов что-то говорил, а я не понял, эти дурацкие китайские фамилии: Чан… Сун… Ван… или Вам… – Чайник закипел, и Михаил Капитонович погасил примус и стал наливать чай. – А вот мы так сделаем… я снова спрошу Ремизова про Китай, а что он мне расскажет, напишу леди Энн!»

Когда он произнёс про себя «леди Энн», он вдруг почувствовал, как у него на душе потеплело. Чай был горячий, он ещё не купил подстаканник и не мог взять стакан в руки и вдруг вспомнил: «А где фляжечка? Если она вернётся… сюда… ей надо будет предъявить…»

Он прошёл в комнату, открыл тумбочку и достал фляжку, в ней был коньяк, предназначенный для Штина. Коньяк остался невыпитым, потому что, когда в прошлое воскресенье он снова пришёл в больницу проведать товарища, ему сказали, что тот уехал не долечившись. Сорокин понял, что Штин уехал на разъезд Эхо, чтобы найти убийц Одинцова.

«К чёрту убийц Одинцова! И Одинцова! – с раздражением подумал Михаил Капитонович и стал махать рукою перед лицом, как будто бы отмахивался от мух, но их не было, потому что, несмотря на жаркую погоду, он старался не открывать окно. – Одинцова-Огурцова! При чём тут Огурцов? Всех к чёрту! И к чёрту этот Харбин! В нём всех убивают!» Он лёг, укрылся простынёю, сразу покрылся липким потом, встал, открыл настежь окно: «К чёрту мух!!!» Выпил из горлышка коньяку, положил письмо Элеоноры под подушку, лёг и заснул.

11, 12 и 13 июня под палящей жарой он с Ремизовым и Изабеллой ходил за Номурой.

Работа филёра показалась ему ужасной. Во-первых, было очень жарко. Солнце вставало над городом и стояло, как казалось, в зените, до самого вечера, не двигаясь. Потом оно внезапно исчезало, будто бы пряталось от сотворённой им же жары, а жара, как жадные маркитанты после битвы, наседала на город и дотрагивалась до каждого, проверяя, остался ли ещё кто-нибудь живой. Ничего не спасало: днём не было тени, ночью – дуновения ветра.

Во-вторых, Номура оказался не таинственной фигурой, а именно об этом думал Сорокин, когда они встали утром на «точку», откуда была видна дверь его парадной.

А на точку они встали 11 июня в 7 часов утра.

Ремизов разбудил Сорокина громовым стуком в дверь. Сорокин проснулся, было 6.30, но в его голове проснулись только глаза, и он увидел ими взбешённого, но изо всех сил сдерживающего себя Ремизова.

– Что же вы, Михаил Капитонович! – зашипел Ремизов, заталкивая грудью Сорокина в комнату и закрывая за собой входную дверь. – Я разбудил всех соседей…

Как же ему хотелось выругаться, Сорокин видел это, дать бы ему волю, подумал он, но это могло кончиться неизвестно чем, и оба сдерживались. Сорокин умылся, оделся, хлебнул вчерашнего чаю, подумал про покурить и еле-еле сдержал тошноту. Прошлое и сущее в его голове ещё не выстроились.

– Хорошо, что вы ещё не утратили своей офицерской закалки и быстро собираетесь, – с облегчением выдохнул Ремизов, когда через двадцать пять минут они вышли на улицу.

На извозчике их ждала Изабелла. Сорокин увидел её и ахнул.

«Снежная королева!» – с восхищением подумал он. Изабелла сидела в рессорной коляске, в руках она держала белый с бледными цветами зонтик на бамбуковых распорах, на её голове была ажурная нитяная шапочка, как морозная роспись на оконных стёклах в Рождество. Она сидела нога на ногу, и край её ослепительного белого платья не закрывал колен в шёлковых чулках. А светлый лёгкий коло́менковый пиджак на Ремизове уже был тёмный под мышками. Сорокин был одет совсем не по погоде, ему показалось, что его чёрный костюм, а в особенности шляпа притягивают солнечный ожог.

Он не заметил, что за коляской стоял рикша, и не обратил внимания, что у рикши были умные глаза.

– Садитесь к рикше, – на ходу сказал Ремизов.

Слежка началась в 9.30, когда какой-то раскосый господин вышел из парадной.

Если бы в итоге кто-нибудь спросил Сорокина, что же такое слежка, он ответил бы одном духом: «Маета!» – и добавил бы: «Непонятная!» – и прибавил бы ещё: «Несусветная!» И так продолжалось три дня.

Номура, он же «Кара́ф», каждое утро выходил в 9.30, садился к извозчику и ездил по городу до обеда, адреса были одни и те же. В обед он садился в ресторанчике «Хризантема» на Участковой, и к нему приходили разные личности, как русские, так и китайские, может быть, и японские. С ними он разговаривал минут по десять – пятнадцать, и они уходили. После обеда он ехал в городское полицейское управление, потом на грузовую пристань, потом в железнодорожные склады. Один раз Сорокин увидел, как к нему в коляску на ходу заскочил русский полицейский чин, тот, что переводил, когда с Сорокиным разговаривал Ма Кэпин после исчезновения Ли Чуньминя. Они проехали три квартала по Диагональной, и чин на ходу соскочил. Сорокина это удивило, потому что чин был в годах. А один раз он спрятался под собственную шляпу, потому что на Китайской улице увидел Александра Петровича Адельберга. Тот кого-то ждал около шляпного салона. Одет он был отлично, а главное, по погоде, даже туфли на нём были матерчатые и бежевые. Михаила Капитоновича, как щенка, потянуло к нему, но в этот момент Номура заворачивал на Базарную, а Михаил Капитонович ехал первым в эшелоне и не мог потерять объект.

Каждый вечер Ремизов, Изабелла и Сорокин подводили итоги. Собственно, итоги подводил Мироныч. Он был главный в бригаде филёров. Маленький мужчина сорока лет, с внешностью городского простака, садился в кресло в гостиной Ремизова и Изабеллы, забрасывал одну худую ногу на другую худую ногу и рассказывал, что делал Номура в течение дня. Сорокин ни разу за эти три дня не увидел Мироныча, он встречался с ним только вечерами после окончания слежки во время обсуждения, но впечатление было такое, что Мироныч и был Номурой, потому что рассказывал так, как будто бы сам сидел за извозчика, а когда Номура ходил пешком, то был у него в шляпе, или прямо в голове, и всё видел его глазами, что ли?

Сейчас Мироныч, тыкая пальцем в план города, изданный в 1920 году неким С. М. Фоменко, объяснял, где Номура проверяется: