Старое предание (Роман из жизни IX века) - Юзеф Крашевский

Уже всходило солнце, когда в поле показалась торопливо ковылявшая старуха. Минутами она останавливалась, испуганно оглядывалась и, размахивая палкой, что-то кричала пронзительным голосом, но за гулкими звуками кобзы, песнями гусляров и выкриками разгулявшейся молодёжи нельзя было разобрать слова.

Бабка совсем запыхалась, но вдруг пустилась бежать, и все уже издали узнали Яруху.

— Что это с ней стряслось? — удивился старый Мирш. — Летит как угорелая…

— Э, да она всегда так! — смеялись другие. — Любит выпить, а под хмельком готова и теперь идти в пляс…

А Яруха бежала, ковыляла вприпрыжку, с ужасом озиралась и показывала палкой куда-то назад. Волосы её разметались в беспорядке, измятая одежда висела клочьями, ноги были изранены в кровь.

Наконец, она подбежала к воротам и, задыхаясь, крикнула:

— Бегите! Бегите! Змей поднялся, лезет гад! Поморяне идут! Враг близко, за мною следом…

Теперь уже все расслышали, но никто не хотел верить собственным ушам и полоумной старухе.

— Дым клубится, вьётся пыль, и земля гудит. Бегите, бегите, кому жизнь дорога! Спасайтесь, люди добрые! Поморяне идут!

Она вскинула обе руки, вскрикнула и упала замертво. Старый Мирш молча поглядел вдаль и бросился в хату.

— Кто жив, по коням! — закричал он. — Яруха весть принесла: несметной ратью поморяне идут! Бегите! А может, старуха и рехнулась, может, стадо овец ей поморянами показалось. Поезжайте, кто попроворней, поглядите! Словно туман вдали…

Всполошились плясуны, словно стайка куропаток, когда нависнет над ними коршун, но разгорячённые головы ещё не хотели верить беде. Смельчаки бросились к дверям, девушки и женщины забились в светёлку. Песни сменились громкими криками.

Доман тоже выбежал из хаты, ведя за руку плачущую от страха Милю, которая жалобно причитала, закрывая рукой глаза:

— Ох, доля ты моя, доля!

По двору, обезумев, метались люди, вразнобой раздавались голоса:

— Немцы — кашубы — враги!

Молодёжь бросилась на пастбище за конями. Но что могла сделать маленькая горстка против несметных вражеских толп? О том, чтобы обороняться, нечего было и думать, оставалось только бежать.

Слуга Мирша, поймав старую кобылу у плетня, первым поднялся на холм, увидел облако пыли вдали, услышал бряцание оружия и шум и сразу повернул назад с криком:

— Идут, идут!

Все потеряли головы, некогда было даже подумать, куда бежать, — разве на остров Ледницу, но челны уже захватили те, что первыми добежали до них, и, гребя шестами вместо весел, отчалили от берега.

Доман бросился в конюшню за своим серым, Миля без венка, с распущенными волосами бежала за ним, ломая руки и обливаясь слезами.

Не думая уже о других, муж обнял её, усадил на коня, вскочил сам, подъехал к хате и, обернувшись к своим, крикнул:

— За мной, друзья!

Дружки тоже вели коней, без разбора хватая кому какой попался, — и поскакали за ним. Женщины, ломая руки, спотыкаясь и падая, бежали на берег. Челнов не было. Иные смело кидались в воду и пускались вплавь.

В смятении и ужасе каждый спасался, как мог, заботясь лишь о себе.

У Мирша была вырыта глубокая яма с потайным входом: старик не хотел её обнаруживать при чужих, но, увидев, что Доман ускакал, он переглянулся с сыном, затем оба проскользнули куда-то за сарай и скрылись. Не один уже набег переждал в безопасности старый гончар в своём укрытии.

Между тем из-за холма все явственней слышались дикие крики и конский топот. Туча поморян и кашубов неслась к озеру, словно туманом, окутанная пылью. Минутами сквозь эту мглу мелькали головы и копья.

Выбившаяся из сил Яруха лежала, как мёртвая, на земле, с усилием глотая воздух. В опустевшей хате, где ещё за минуту до этого кипело веселье, дверь была распахнута настежь. На столе остался кусок свадебного каравая, в бочонках и кадушках — недопитые пиво и мёд. Во дворе не было ни живой души, только у ворот заливались лаем собаки.

Одним посчастливилось найти лошадей, и, спасая себя и женщин, они во весь опор мчались по берегу; другие ждали приближения врага, решив лишь в последнюю минуту броситься вплавь, чтобы избегнуть неволи или смерти.

Отчаянные вопли сменились ещё более страшным безмолвием.

Каждый, как мог, спрятался, забился, уполз или притаился. Покинутые всеми старухи, сбившись в кучу, толпились под ивой на берегу. Вдали ещё мелькали серый конь Домана и белая одежда Мили, развевающаяся на ветру. За ними, выдавая беглецов, поднималось облако пыли. Вдруг с холма с дикими криками ринулись поморяне: гикая и нахлёстывая коней, они яростно преследовали бегущих. Другие окружили двор и хату, хватая всех, кого находили живыми. Они перебили даже собак, единственных сторожей, карауливших у ворот.

Кучка людей, стоявшая на берегу, с плеском бросилась в воду, надеясь укрыться в осоке и камышах. Поморяне осыпали их стрелами, иные попали в цель, послышались вопли, и раненые исчезли под водой. Остальные отступили с берега, который уже кишел поморянами.

Из хаты Мирша охапками выносили добычу: приданое молодой, подарки молодого, годами накопленное добро старого гончара. Однако посуду они не собирались брать и в бешенстве крушили её, с криком разбивая о стену горшок за горшком.

Весь холм, насколько хватал глаз, был захвачен врагами. Посреди почтительно сторонившейся толпы ехали верхом два молодых военачальника. По одежде они казались немцами, и немцы сопровождали их, когда, соскочив с коней, они прошли через расступившуюся перед ними толпу к опустевшей хате.

Оба светловолосые, с бледными лицами и чёрными глазами, они походили друг на друга, как родные братья, и действительно были братьями. Сыновья Попелека Хвостека снова явились — мстить за родителей и недавнее поражение. За ними тащили волоком на верёвке старца с длинной седой бородой, прижимавшего к груди разбитые гусли. Его схватили где-то на дороге по приказу немцев, не терпевших слепых песенников за то, что они пели о старых добрых временах. Гусляр шёл молча, понуря голову; он не стонал, не плакал, даже не оглядывался на своих мучителей, которые, гогоча и глумясь, хлестали его плетьми.

На опустевшей лавке, где ещё недавно сидела новобрачная, приготовили место для княжьих сыновей. Тем временем челядь рыскала по хате, опустошая и грабя всё, что тут было. Часть утвари они забирали себе, часть несли князьям. Утомившиеся военачальники жадно пили остатки пива, в кладовках отыскали лепёшки и блюда с мясом.

Старый гусляр свалился у порога, но его на верёвке втащили в горницу. Бородатый, с выцветшими глазами воин в железных, доспехах подошёл к старцу и пнул его ногой. Побоями и угрозой повесить его он хотел заставить старика рассказать о великолепном храме и хранившихся на острове сокровищах.

— Вешайте! — отвечал гусляр.

Насильники хотели знать, какова стража на Леднице, сколько людей охраняет храм и каким путём до него добраться, не подвергаясь опасности.

— Птицей лететь иль рыбой поплыть, — насмешливо простонал старик.

Они допытывались, какой двор в округе богаче и у кого многочисленнее стада, но старик только стонал, а если отвечал, то насмешками. Его стали нещадно избивать. Старик засмеялся и запел таким страшным голосом, что даже у палачей его оцепенели руки:

О, горькая, горькая доля!То свадьба, то гроб…Готовились к свадьбе,Дождались могилы…О горькая, горькая доля!Так бейте, терзайте,Душа улетает из тела,Довольно она скорбела!О Лада! Коляда! Купала!Довольно она страдала!..

Как будто уже не замечая хлещущих до крови плетей, старик подполз к ведру с водой, пригнул его ко рту обеими руками и стал пить. Один из палачей замахнулся на него копьём, но остановился и не ударил.

В хату пригнали плачущих, связанных по рукам и ногам беглецов, которых поймали на берегу. Немецкие военачальники, обступив молодых князей, держали совет. Они хотели тут отдохнуть после грабежей, а на Ледницу решили не идти, испугавшись трудной переправы и опасного набега.

Совещание ещё не кончилось, когда во дворе послышались ликующие возгласы. Стража, выставленная у ворот, кричала:

— Ведут их! Ведут!

Многие побежали на берег. Кучка поморян, пустившаяся в погоню, вела схваченного в дороге Домана. Он сидел на коне со связанными верёвкой руками, перед ним лежал труп молодой его жены с вонзившимся в грудь копьём. Из раны её струилась, застывая, кровь, лицо побелело — жизнь уже бежала от неё. Доман придерживал зубами ворот её рубашки: руки его были скручены назад; сам он тоже был ранен и истекал кровью, но, казалось, не ощущал боли.

Мигом стащили его с коня; тогда, разорвав на себе путы, он понёс мёртвое тело жены; у него хотели её отнять, но Доман с такой силой прижал к себе свою ношу, что двое, даже трое не смогли его одолеть, и он вместе с трупом повалился наземь.

По одежде и лицу в нём без труда признали богатого владыку, из хаты вышли сыновья Хвостека в сопровождении немцев, которые с любопытством обступили раненого.