Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Музыкальные стулья! – раздался чей-то крик.
Грок вскочил и, глядя на меня, повторил:
– Стулья, стулья!
Все засмеялись. Все задвигались, и мое смущение осталось незамеченным.
Когда же народ наконец перестал носиться в разные стороны, я вдруг увидел, что Станислав Грок, человек, полировавший Ленину лоб и причесывавший его козлиную бородку для вечной жизни, сидит напротив меня, а рядом со мной сидит Рой.
Грок широко улыбнулся, словно мы всю жизнь были друзьями.
– Куда это Док так рванул? Что происходит? – спросил я.
– Не обращай внимания. – Грок спокойно взглянул на дверь столовой. – Сегодня в одиннадцать утра я почувствовал толчок, будто студия кормой налетела на айсберг. С тех пор народ снует как угорелый, вычерпывая воду из тонущей лодки. Я счастлив, когда вижу столько людей в панике. Тогда я забываю свою унылую работу по превращению гадких утят Бронкса в бруклинских лебедей.
Он прервался, чтобы съесть ложечку фруктового салата.
– Как вы думаете? С каким айсбергом столкнулся наш «Титаник»?
Рой откинулся на спинку стула и сказал:
– Что-то стряслось в бутафорских и столярных мастерских.
Я бросил на Роя сердитый взгляд. Станислав Грок напрягся.
– Ах да! – медленно произнес он. – Небольшая проблемка с морской коровой, деревянной женской фигурой для фрегата «Баунти».
Я пнул Роя под столом, а он спросил, наклонившись вперед:
– Но вы ведь, конечно, говорили не об айсберге?
– О нет, – со смехом ответил Грок. – Я говорил о столкновении не с арктическим айсбергом, а с воздушным шаром, наполненным струей горячего воздуха: все эти раздувшиеся от спеси продюсеры-балаболки и студийные подпевалы сейчас вызваны на ковер к Мэнни. Кто-то будет уволен. А затем… – Грок указал на потолок своими маленькими кукольными ручонками, – упадет наверх!
– Как это?
– Человека увольняют из «Уорнера», и он падает наверх в «МГМ». Человека увольняют из «МГМ», и он падает наверх в «Двадцатый век Фокс». Падение наверх! Закон Ньютона наоборот! – Грок замолчал, улыбаясь собственному остроумию. – Да, но ты, бедный писателишка, если тебя уволят, никогда не сможешь упасть наверх, только вниз. Я…
Он осекся, потому что…
Я внимательно смотрел на него, как, должно быть, тридцать лет назад разглядывал своего деда, когда тот умер, навеки, в своей спальне наверху. Щетина на бледно-восковой коже деда, веки, готовые вдруг раскрыться и пропустить рассерженный взгляд, от которого бабушка, как Снежная королева, всегда застывала посреди гостиной, – все, все это предстало передо мной так же четко и ясно, как этот миг, когда напротив меня марионеткой сидел посмертный гример Ленина, по-мышиному жуя свой фруктовый салатик.
– Вы что, – вежливо осведомился он, – ищете следы швов над моими ушами?
– Нет, нет!
– Да, да! – развеселившись, возразил он. – Все ищут! Гляди!
Он наклонился вперед, вертя головой направо и налево, натягивая кожу у линии волос, затем на висках.
– Надо же, – сказал я. – Отличная работа.
– Нет. Безупречная!
Ибо тонкие порезы были едва-едва различимы, и если мушиные пятнышки рубцов и были там когда-то, то давным-давно сошли.
– Неужели вы… – начал я.
– Оперировал сам себя? Вырезал себе аппендикс? Может, я вроде той женщины, что сбежала из Шангри-Ла[192] и сморщилась, как монгольская старуха!
Грок рассмеялся, и меня очаровал его смех. Не было ни минуты, когда бы он не веселился. Казалось, стоит ему перестать смеяться, как он тут же задохнется и умрет. Вечно счастливый хохот и не сходящая с лица улыбка.
– Да? – спросил он, видя, что я разглядываю его зубы и губы.
– А над чем вы все время смеетесь? – спросил я.
– Да надо всем! Ты когда-нибудь смотрел фильм с Конрадом Вейдтом?..
– «Человек, который смеется»?
Грок остолбенел от удивления.
– Невероятно! Ты не можешь этого знать!
– Моя мать была помешана на кино. Когда я учился в первом, втором, третьем классах, она забирала меня после школы, и мы шли смотреть Мэри Пикфорд, Лона Чейни, Чаплина. И… Конрада Вейдта![193] Цыгане разрезают ему рот, чтобы он улыбался до конца жизни, а он влюбляется в слепую девушку, которая не может видеть этой страшной улыбки. Потом он ей изменяет, а когда принцесса с презрением его отвергает, возвращается к своей слепой девушке, плачет и находит утешение в ее невидящих объятиях. А ты сидишь в темноте кинотеатра «Элит», где-то у бокового прохода, и плачешь. Конец.
– Боже мой! – воскликнул Грок почти без смеха. – Ты потрясающий малыш. Правда!
Он усмехнулся.
– Я – тот самый герой Вейдта, только цыгане не разрезали мне рот. Это сделали самоубийства, убийства, кровавые бойни. Когда ты заживо погребен вместе с тысячами мертвецов и изо всех сил, преодолевая тошноту, пытаешься выбраться из могилы, расстрелянный, но живой. С тех пор я не притрагиваюсь к мясу, потому что оно пахнет гашеной известью, трупами, непогребенными телами. Так что вот… – он развел руками, – фрукты. Салаты. Хлеб, свежее масло и вино. И со временем я пришил себе эту улыбку. Я защищаю истинный мир фальшивой улыбкой. Когда стоишь перед лицом смерти, почему бы не показать ей эти зубы, похотливый язык и смех? Кстати, это я взял тебя под свою ответственность!
– Меня?
– Я сказал Мэнни Либеру, чтобы он нанял Роя, твоего приятеля, спеца по тираннозаврам. И сказал: нам нужен кто-нибудь, кто пишет так же хорошо, как Рой фантазирует. Вуаля! И вот ты здесь!
– Спасибо, – медленно проговорил я.
Грок снова принялся клевать свою еду, довольный, что я пялюсь на его подбородок, его рот, его лоб.
– Вы могли бы сколотить состояние… – сказал я.
– Как раз этим я и занимаюсь. – Он отрезал ломтик ананаса. – Студия платит мне баснословные деньги. Их звезды то и дело приходят с помятыми лицами после пьянки или пробивают лобовое стекло головой. На «Максимус» постоянно боятся, что я уйду. Чепуха! Я останусь. И буду молодеть с каждым годом, резать и подшивать, и снова подшивать, пока моя кожа не натянется так, что при каждой улыбке будут выскакивать глаза! Вот так! – Он показал. – Потому что я не могу вернуться назад. Ленин выставил меня из России.
– Покойник вас выставил?
Фриц Вонг наклонился и с немалым удовольствием прислушался к разговору.
– Грок, – сказал он мягко, – объясни. Ленин с новым румянцем на щеках. Ленин с новенькими зубами, прячет во рту улыбку. Ленин с новыми, хрустальными, глазами под веками. Ленин удаляет себе родинки и подстригает козлиную бородку. Ленин, Ленин. Рассказывай.
– Очень просто, – сказал Грок, – Ленин для них – святой чудотворец, бессмертный в своем хрустальном гробу. А Грок, кто он такой? Разве это Грок придал яркость его губам, свежесть его лицу? Нет! Ленин, даже умерший, сам становится все краше и краше! И что же? Грока в расход! И Грок бежал! И где теперь Грок? Падает наверх… вместе с вами.
На другом конце длинного стола снова появился Док Филипс. Он не стал подходить ближе, однако резким кивком велел Гроку следовать за ним.
Грок не спеша промокнул салфеткой тонкие ярко-розовые улыбающиеся губы, сделал еще один долгий глоток холодного молока, скрестил на тарелке нож и вилку и стал пробираться к выходу. Вдруг он остановился, задумался и сказал:
– Нет, это не «Титаник», скорее Озимандия! – и выбежал вон.
– И к чему, – помолчав, сказал Рой, – он болтал тут про всяких морских коров и столярное дело?
– Он что надо, – отозвался Фриц Вонг. – Конрад Вейдт в миниатюре. Я задействую этого сукина сына в моем следующем фильме.
– А при чем тут Озимандия? – спросил я.
16
Весь остаток дня Рой беспрестанно просовывал голову в дверь моего кабинета и показывал свои покрытые глиной руки.
– Пусто! – кричал он. – Нет чудовища!
Я выдергивал лист из пишущей машинки.
– Пусто! Нет чудовища!
Но наконец, к десяти вечера, Рой поехал вместе со мной в «Браун-дерби».
По дороге я прочел вслух первую часть «Озимандии»:
Я встретил путника; он шел из стран далекихИ мне сказал: вдали, где вечность сторожитПустыни тишину, среди песков глубокихОбломок статуи распавшейся лежит.Из полустертых черт сквозит надменныйпламень —Желанье заставлять весь мир себе служить;Ваятель опытный вложил в бездушный каменьТе страсти, что могли столетья пережить.
По лицу Роя пробежали какие-то тени.
– Читай дальше, – попросил он.
Я прочел:
И сохранил слова обломок изваянья:«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!Взгляните на мои великие деянья,Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…Пустыня мертвая… И небеса над ней…[194]
Когда я закончил, Рой проехал молча еще два-три длинных и мрачных жилых квартала.
– Поворачивай назад, поехали домой, – сказал я.