Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

— Та самая, ваше величество? — удивился Коленкур.

Дело в том, что эта серая кобылка была подарена императором Наполеоном Александру при свидании в Эрфурте, чему Коленкур был свидетелем.

— Как же ее зовут?.. — попытался вспомнить Коленкур.

— Эклипс, — подсказал Александр и потрепал лошадь по холке. — Всю Европу прошла. Крепкая лошадка. Бывала в деле. Но я ее берег. Для этого часа, герцог… Как видите, он наступил. Я еду в Париж…

— А я в Фонтенбло, ваше величество, к императору, — еще раз поклонился Коленкур. Он буквально валился с ног, не спав уже несколько суток, но не садился на лошадь, стоял и смотрел на отъезд императора Александра.

Двор был забит сотнями генералов и высших офицеров, которые готовились к торжественному вступлению в Париж. Было только восемь часов утра.

— Все, — подумал он про своего императора. — Ему конец! А он строит планы.

Он знал, что Наполеон предлагал мир на условиях, которые уже не принимали, только для того, чтобы затянуть время и собраться с силами. Он хотел идти на Париж, биться в его стенах, а значит, устроить с французской столицей то, что устроил с русской. Слава Богу, что его мир не принимали.

Государь в сопровождении свиты двинулся по дороге на Париж, через версту к ним присоединились пруссаки со своим королем. Решено было пропустить вперед прусских гвардейцев и русскую легкую кавалерию. За ними следовал император Александр с королем и князем Шварценбергом, свита состояла из тысячи генералов и офицеров всех родов войск и всех наций. Австрийские и русские гренадеры, гвардейская пехота и три кирасирских дивизии замыкали шествие. Погода была великолепная, солнечная.

Неподалеку от государя оказался генерал Ермолов, которого государь всегда отличал как смелого и умного генерала. Подозвав его, Александр сказал ему тихо:

— Ну что, Алексей Петрович, теперь-то скажут в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка.

— Право не знаю, что и ответить, государь, — отвечал Ермолов. — Только слова, которые я удостоился услышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному.

Александр улыбнулся, так полно он был счастлив, может быть, в первый и последний раз в своей жизни, потому что, может быть, единственный раз в жизни ему пришлось приложить столько усилий, чтобы получить желаемое, и он проявил на этом пути столь невообразимое упорство, которое увенчалось столь безусловным успехом, что вполне заслужил титул Великого. Он это знал, и этого ему было достаточно. Вдруг он вспомнил, что Наполеон назвал его за глаза «упрямым лошаком», и эта когда-то обидная кличка сейчас его рассмешила:

— Да, лошак! Да, упрямый! Но я — в Париже, а вот где будешь ты?

Он жалел, что сейчас с ним нет его женщин: ни тихой, востроносенькой Елисаветы, замкнувшейся в Царском Селе, втайне боготворившей его, ни Марии Антоновны Нарышкиной, сидевшей с восьмимесячным сыном, которому дали имя Эммануил, что значит «С нами Бог», в честь изгнания Наполеона из России, ни сестры Екатерины, которая часто наезжала к нему после смерти в декабре 1812 года своего мужа принца Ольденбургского, а как раз сейчас оказалась в Англии. Может быть, раньше он больше бы жалел, что нет Екатерины, но теперь их отношения стали несколько другими.

Когда она явилась к нему в армию спустя лишь полтора месяца после смерти Георга, он несказанно обрадовался. Это было похоже на сбывшийся сон; милый туповатый Георг освободил ее от себя почти в то время, когда Александр думал об этом в Вильне, когда страстно хотел, чтобы она приехала. Александр даже подумал, получив эту весть, уж не он ли сам накликал эту беду своим желанием. Он был склонен от природы видеть всяческие знаки судьбы, он знал, что порой его мысли имеют обыкновение сбываться. В походной палатке они снова были вместе, как в первые дни романа, когда ей было всего шестнадцать. Впрочем, и сейчас, родив двоих детей, она сохранила свою фигуру, а пробыв в скучном браке несколько лет, не потеряла страстности, напора и изощренности в ласках. Но так продолжалось недолго. Потом она ему прискучила, как и все остальные; надо было признаться себе, что ему интересней с ней было говорить, обсуждать дипломатические проблемы, чем проводить время в постели. К тому же Екатерина уж очень настойчиво стала вмешиваться в его дела, вникать во все подробности кампании, даже пробовала давать советы генералам, и он отослал ее на воды, куда она, впрочем, и ехала по официальной версии, чтобы поправить свое пошатнувшееся от горя здоровье.

Все мысли о женщинах промелькнули в нем неосознанно, смутно, как желания, его же сознание всецело было поглощено происходившим вокруг. Какой-то французский молодец проскакал перед ними на белой кобыле, в хвосте которой были повешены несколько орденов и лент Почетного легиона, и с белым знаменем в руках. Александр улыбнулся, вспомнив рыжего казака под Вильной, в зимнюю стужу с орденом Почетного легиона в ухе вместо серьги.

— Кто это? — спросил государь у Ермолова, но тот не смог ответить.

Кто-то из флигель-адъютантов подсказал:

— Это граф Гери-Мобрей… Отчаянная голова. Роялист. Сторонник Бурбонов.

Государь поморщился — он не любил Бурбонов. Как ни пытались они найти себе место под русскими знаменами, он не допустил их. Женские крики вернули его к тому, что происходило вокруг, на парижских улицах.

Молодые француженки рвались к его флигель-адъютантам и просили, чтобы их посадили на седло: они хотели бы лучше рассмотреть русского императора. Разумеется, это были роялистки. Воздух сотрясался от криков «Да здравствует император!».

Они проехали ворота Сен-Мартен, затем двинулись по Итальянскому бульвару.

Море народа собралось поглазеть на парад. Народ сдерживала французская гвардия в два ряда. Окна, заборы, крыши домов, деревья бульваров были покрыты народом; не было видно ни улиц, ни домов, ни крыш — одни головы, издающие какой-то слаженный утробно-торжественный гул. В верхних этажах дамы стояли прямо на подоконниках. Иногда все взрывалось, приходило в движение, кричало, ревело, выло и дергалось или вдруг начинало ходить волнами, накатываясь на ряды французской гвардии.

— Да здравствует Александр! Да здравствуют русские! — вопили в толпе. — Где Александр? Да вон, господа, вон он, в зеленом мундире, рядом с прусским королем! Как они красивы, эти русские, а говорят как настоящие французы! Волосы длинные, совсем мальчики…

— Господин офицер, отчего у вас так белы волосы?

— От снега! — рассмеялся русский.

— Возьмите меня к себе на седло.