Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

— Эх, боярин! Будь что будет! Выдай меня за него! — сказала Груня.

— Ни-ни! Я тебе — не ворог… Тебе надобно в шелку да в бархате ходить, боярыней быть. Вот что! Ишь, шея-то, что у лебедушки, — сюда б ожерельце, а на ручки бы запястья да кольца с камнями самоцветными. А сарафанчик бы атласа красного, а на ноженьки б чоботки сафьяновые… Эх, Грунька! Да и раскрасавицей же была б ты!

Он привлек к себе Груню и чмокнул ее в щеку.

Девушка вырвалась из его объятий и вскочила.

— Боярин! Батюшка! Выпусти меня отсюда, Христа ради! — вскричала она умоляюще.

— Пустое! Куда тебе торопиться? Сядь-ка, сядь!

Степан Степанович потянул Груню к себе. Она упиралась.

— Пусти, батюшка Степан Степанович!

— Ой, не пущу! Говорю, боярыней заживешь. Полюби- ка меня, девка!

Боярин встал с лавки и заключил в свои объятия девушку.

Она отчаянно отбивалась, и из ее груди вырвался отчаянный вопль.

Вопль Груни был настолько силен, что донесся туда, где работали девушки и Фекла Федотовна.

Услышав крик, старуха побледнела и сурово сдвинула брови. Девушки переглянулись и примолклй. Таисия завозилась на своей скамье, и ядовитая улыбка промелькнула на ее губах.

Через несколько времени она под каким-то предлогом вышла из девичьей.

XXIV. НЕПОВИННАЯ ЖЕРТВА

Выйдя из девичьей, Таисия Рыжая пустилась отыскивать Илью Лихого. Она нашла парня за работой в боярском саду. Против обыкновения, Илья был в духе и мурлыкал какую-то песенку. Увидав Таську, он поморщился.

— Зачем пожаловала?

— Так себе. Захотелось передохнуть малость от работы, вышла в сад — глядь, и ты тут. А ты работаешь?

— Нет, щи хлебаю.

— Какой ты сердитый, право.

— А чего ты пустое спрашиваешь? Чай, сама видишь.

— Работящий ты парень. Эх, жаль мне тебя!

— Что больно разжалобилась?

— Да как же… Слышал, чай?

— Что такое?

— Да про Груньку…

— Ну, опять закаркала ворона! Что опять придумала? — сказал Илья, а на лице его выступили от волнения красные пятна.

— Большая нужда мне придумывать! Непутевая девка твоя Грунька.

— На себя бы лучше посмотрела.

— Да я что ж? Я знаю, какова я, и святой не прикидываюсь. На то зло берет, почто она тебя-то морочит.

— Полно врать-то!

— Соври сам, я врать негоразда. Да что толковать — шабашкино дело теперь с твоей Грунькой.

Илья даже выронил из рук заступ, которым работал.

— Как шабашкино дело?

— Да так… Пришел это сегодня к нам Иван Митрич и присел с ней рядком. Пошепталась она с ним маленько, а потом пошли оба в боярские покои. Ну, и до сей поры Грунька не вернулась. Одначе мне пора. Заболталась я, работа ждет. Прощай!

И Таисия ушла.

Илья даже не заметил ее ухода. У него подкашивались ноги. Он опустился на траву и словно окаменел. Удар был слишком силен и неожидан. Еще сегодня он думал, что скоро конец мукам — день-два, и они убегут, будут свободны.

Его сердце было полно отчаянья. Он сжал руками голову.

«Не покончить ли с собой? — мелькнула мысль; другая ее перебила: — Чем с собой, лучше с ними — с боярином да с обманщицей проклятой. Проклятая! Проклятая!»

К отчаянью начала примешиваться злоба.

«Убить!» — сказала мысль уже не мимолетная, а созревшая.

Отчаянье отняло от Ильи силы, злоба возбудила их. Он поднялся с травы и вытащил из-за голенища нож.

— Туп, — проворчал Илья, пробуя лезвие.

Вскоре после этого его видели точившим нож на оселке. Все время он что-то бурчал себе под нос. Отточив, он опять засунул нож за голенище.

Эта мысль заставила радостно забиться его сердце. Он схватился за нее, как утопающий за соломинку.

«Да, да. Верней, что наврала. Коли Груня придет, стало быть, ничего не было.»

Илья с нетерпением стал дожидаться вечера. Только что солнце стало западать, он уже стоял на месте обычных свиданий с Аграфеной. Ждать ему пришлось долго. Только когда золотая быстро темнеющая полоска на небе указывала то место, где скрылось солнце, Груня пришла.

Илья так и кинулся к ней.

— Что долго не шла?

Когда он взглянул на заплаканные глаза девушки, на ее осунувшееся лицо, он понял, что Таська сказала правду. Дикая злоба проснулась в нем. Рука потянулась за ножом.

— А-а! Значит, правда? Да?

— Ах, Ильюша! Ах, родной мой! Что со мной сделали! — плача заговорила Груня.

— Так, так! Сделали! Прочь, боярская полюбовница! У! Змея проклятая] Жить тебе не след — только честных людей обманывать… Проклятая!

И он с размаху раз и другой всадил нож в грудь Груни. Она вскрикнула и упала, обливаясь кровью.

Сейчас же Илья и выронил нож и тупо уставился на красное пятно, вдруг появившееся на белом полотне Груниного сарафана. Девушка металась, прижимая руки к груди.

— Груня! Родная!.. Прости!.. И я все прощу… Грунюш- ка, ангел Божий, не помирай! — залепетал Илья, наклоняясь над ней.

— Бог простит, Ильюша, — слабо заговорила Груня. — Мне и лучше… помереть, чем… жить… Ох! Жжет в груди, жжет! Помираю, Илья. Прости… А только, сокол мой, в смертный час говорю: люб ты мне был один, и ни на кого тебя я не променяла б… Ни на золото боярское… ни на ласки его… Насильем меня взяли… Ох!

Она опять заметалась. Илья с ужасом видел, что Груня кончается.

— Господи, сжалься! — воскликнул он, ломая руки.

Между тем умирающая успокоилась. Она уже не металась, не стонала. Оца лежала неподвижно. Покрытое мертвенной бледностью лицо ее было ясно, и взгляд спокоен. Она смотрела на Илью.

— Не грусти, милый! Все там будем… — прошептала она.

Ее грудь поднималась неровно. Дыхание становилось все медленнее.

— Прости… милый… — едва слышно прошептала она.

Грудь высоко поднялась и опустилась, веки смежились.

Тело дрогнуло и вытянулось.

Груня была мертва.

Илья заплакал над нею, как ребенок.

Была уже ночь, когда Илья Лихой поднялся от ее трупа. Он постоял некоторое время в глубоком раздумье, потом поднял нож, погрозил им в сторону боярского дома, затем засунул нож за голенище и поплелся к воротам.

Поутру бледный как смерть Иван Дмитриевич вбежал в опочивальню Степана Степановича.

— Беда стряслась, боярин!

— Что такое?

— Аграфену мертвой нашли — грудь в двух местах просажена, и Илья Лихой пропал.

— Гм… Вот дело! Жаль девку, красивая была! Ну, что делать! Царство ей небесное! Свезите на погост. А Илью разыскивать пошли.

— И то уж послал.

Илью Лихого разыскивали долго, но не нашли. Он словно в воду канул.

XXV. «СЧАСТЬЕ — ЭТО МГНОВЕНИЕ»

Когда в их дом принесли Марка Даниловича, истекающего кровью, избитого, израненного, Таня, наперекор запрещениям мачехи, сделалась самой внимательной сиделкой больного.

— Здесь нет боярина молодого, здесь есть только болящий, — отвечала она на приказания Василисы Фоминишны удалиться и настояла на своем. Мачеха ничего не могла поделать с ее упрямством.

Кречет-Буйтуров долго находился между жизнью и смертью, наконец крепкая натура осилила болезнь. Когда он пришел в себя, первое, что он увидел, было лицо Тани. Еще грезы мешались с действительностью; он еще не сознавал, где он, кто перед ним.

— Ангел! — прошептал он.

Это было первое слово, которое от него услышала Таня.

После, по мере того как Марк Данилович поправлялся, пошли долгие беседы. Он рассказывал ей о своей прошлой жизни, о своих планах и намерениях. Он говорил ей, как болит его сердце, когда он видит бедность крестьян, их угнетение, их невежество. Он говорил, что хочет всю жизнь положить на служение «меньшому брату».