Ленинский тупик - Григорий Свирский

Как только Силантий произнес негромким хрипловатым голосом: «Общественное порицание…», как только стало очевидно, что Тоню в бригаде оставляют, случилось непредвиденное.

Рыжий Васек, который устроился на железном сиденье бульдозера, спиной к рычагам, издал какой-то гортанный звук и, не зная, видимо, как выразить обуревавшие его чувства, вдруг волчком крутанулся на сидеиье. Мотор бульдозера дико взревел, выстреливая соляровой гарью, и… тракторные сани дернулись.

Судьи покачнулись, но устояли на ногах, схватившись за стол. Силантий выронил приговор. Поймал его на лету. Лишь Тоня, сидевшая с краю саней, скатилась вместе со своей табуреткой на землю. Поднялась она вся в песке и глине. Кто-то принялся отряхивать ее.

Пока судьи ошалело озирались и соображали, что произошло, сани уже съехали со снежного, наста и волочились по вздувшейся апрельской дороге. Спрыгни в эту минуту с саней — увязнешь по колено в мазутно-черной, перемешенной колесами жиже.

Рыжий Васек оглянулся на честивших его судей, вскинул обе руки над собой, вскричав с самозабвенным восторгом:

— Круг почета!

12

… Вернулись рабочие после товарищеского суда, увидели — у подъезда треста стоит милицейский фургон. Синий, с красной полосой.

Навстречу бегут мальчишки, кричат:

— «Раковая шейка» прикатила! За Тонькой! Спрашивают — где она?! Сказали — не видали никогда!

Позднее выяснилось, что еще не было приказа арестовать Тоню. Ее доставляли в прокуратуру «приводом». Для первого допроса.

Но Тоня в юридических тонкостях не разбиралась. Услышала возгласы мальчишек, разглядела старшину милиции по давней кличке «скуловорот». «Скуловорот» направлялся прямохонько к ней — и закричала дурным голосом.

К ней бросились отовсюду. Кто-то из парней крикнул: — Беги, Тонька!

Какое! Настигли. Кинули в черную «Волгу», стоявшую подаль, и та рванулась со стройки…

Прошло всего несколько минут, а уже сотни полторы рабочих обступили пустой милицейский фургон, недоумевая и матерясь…

— Тоньку уже умчали, а эта за кем?

За Нюркой! Не выгораживай бандитку!

Кто-то хохотнул, другие заматерились люто…

Увидев «раковую шейку» и поняв, что произошло, Огнежка решила немедля ехать в прокуратуру. Кликнув Нюру, она забралась вместе с ней в милицейский фургон, постучала в стеклышко шоферу:

— Давай!

В фургоне разило водкой и еще чем-то нестерпимо вонючим, — видно, только что возили пьянчуг. У Огнежки голова пошла кругом. И от вони и от подступившей к вискам ярости.

Отец много раз говорил, что на Руси издавна существуют не только уголовное и гражданское право, как учат в институтах. Существует еще и царево право. Самое могучее — телефонное. Раздастся в прокурорском кабинете чей-то «высоковольтный звонок» — и следствие меняет курс…

На всю жизнь осталось в памяти также и страшное ЧП в их институте, когда в их комнатке обнаружили исчерканный карандашом учебник по судоустройству. Приведенная там статья Конституции: «Суд независим и подчиняется только закону» — была подправлена и читалась так: «Суд независим и подчиняется только райкому». Владельца учебника вышвырнули из института, хотя чиркал, кажется, не он.

Все это и многое другое всплыло в памяти Огнежки, пока она тряслась на жесткой скамье, морщась от едкой вони.

Опять вторгся чей-то «высоковольтный звонок»?!

Тоню выручат, в этом она не сомневалась. Страшило другое.

Завтра на всех, постройках собьются рабочие в группки, спросят друг у друга: «На кой ляд товарищеский суд собирали? О рабочем контроле пели? Где она, наша власть? На бумаге?..»

Она поглядел на запыленные оконца фургона, за которыми мелькали корпуса Заречья.

«Ну, погодите, законники!

Ну, погодите!»

Прокурор встретил Огнежку и Нюру стоя. Руки не подал. Похоже, изменил о Тоне свое мнение.

На прокурорском столе громоздились бухгалтерские книги в серых обложках, захватанных пальцами.

Профсоюзный архив увезли не так давно в Главмосстрой, а он вот где…

Едва Огнежка гневно сказала о надругательстве над мнением рабочих, прокурор похлопал ладонью по груде бухгалтерских книг.

— Извините! Мнение коллектива нами изучено. — Он полистал книгу с закладками, прочитал одно решение комиссии постройкома о Горчихиной Антонине, другое, третье… — Вот, выговор… общественное порицание… Вот, поставлен вопрос об увольнении. Можем ли мы не считаться с законно выраженным мнением рабочих? С документами?.. Мы действительно проявили торопливость и либерализм, на что нам только что было справедливо указано..

Есть прямое указание: не раскачивать стихии!

Что, девушка?.. Напраслина? Все это?! — он снова положил руку на пожухлые страницы бухгалтерской книги. — Вы отдаете отчет своим словам?.. Допускаю, что Тихон Инякин был в постройкоме человеком… э… Э, случайным… Допускаю, что Чумаков не ангел. Но разве ж только они решали? Вот, к примеру, один из лучших ваших бригадиров. В газетах о нем писали неоднократно. В «Огоньке» портрет был. Староверов Александр! Уважаемый человек? — Прокурор помолчал, ожидая возражений. — Уважаемый! Так вот! Староверов присутствовал на всех заседаниях… Не на всех?.. Допускаю. Покажите-ка мне хотя бы один его протест! Хоть одно слово, которое бы расходилось с мнением Тихона Инякина или Чумакова. Прошу вас! — И жестом, полным достоинства, он протянул Нюре толстую, отдающую прелью бухгалтерскую книгу.

Нюра вяло листала ее, бледнея…

Весь вечер она сидела за своим письменным столом до полуночи, Составляла характеристику Тони. Для прокуратуры. Она и подумать не могла, что ее Александр и слыхом не слыхивал о том, что грозит Тоне. Досадовала?: «И чего возмущается. Ровно он ни при чем.» — Она заранее решила, что не станет попрекать мужа профсоюзным архивом. Даже не скажет о нем. Как говорится, кто старое помянет… Но муж будто с цепи сорвался. Кричит и раз и другой:

— … Нет, ты договаривай! До конца! Какой, значит, он стал твой муж? А? Последней сволочью?!

Нюра долго не отвечала, затем круто обернулась к мужу, сказала вполголоса, через силу:

— ИЗМЕНЩИКОМ!

…Твердое желание прокурора непремено упрятать Тоню в тюрьму привела Огнежку, по выражению ее обеспокоенного отца, в состояние лунатическое. Она ходила по улицам, ничего вокруг себя не замечая. Не сразу отзывалась на свое имя. Огнежка не разгуливала лунными ночами по карнизу, — что правда, то правда, — но зато вскакивала посреди ночи с постели, шлепала в своих спортивных, с подмятыми задниками тапочках в отцовский, кабинет и позванивала там стареньким арифмометром, который лежал на ее коленях. И дома, и на работе.

— Тоня вернулась? — спросила она, едва появившись в тресте. — Когда вернется? Ну, слава Богу!.. Кто искал меня? Ермаков?.. Я на постройке! Передайте ему, вернусь через час!

— Для Тони и Александра случай с панелевозом — урок. И какой урок! — произнесла вполголоса она, влетев в кабинет Ермакова. — Однако Гуща!.. Каков Гуща! А?! Слышали, Сергей Сергеевич, как о нем в бригаде отзываются? «Он за копейку удавится…» За свою собственную копейку. Что же касается денег стройки, сэкономим мы миллион или растранжирим миллион, — на это ему наплевать. На чужой миллион и коробок спичек не купишь.

Ермаков по-прежнему то и дело хватался за телефонную трубку, вызывал секретаршу, передавая ей какие-то папки; но стоило Огнежке хоть на секунду умолкнуть, он поворачивался к ней. Он слушал не слова, а голос Огнежки. Огнежка простыла на стройке, сильный, напряженно-гибкий голос ее то и дело срывался, становясь вдруг жалобным, режущим ухо, как у чайки.

В памяти Ермакова мелькнуло неутешное: «Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску…»

Он вздохнул.

Единственное, что уловил, — это то, что Огнежка сердита на Гущу и не прочь прижать его рублем. Он заметил весело, что Огнежке не прошло даром сидение в «каталажке». Нет-нет да прорежется у нее скрипучий голос инженера по труду и зарплате.

— Огне-эжка, — протянул он. — Нашла на кого пыл растрачивать! На Гущу!.. Гуща — тормозящая сила?! Да у него золотые руки… — Ермаков возражал скорее механически, чем осмысленно. С наслаждением, с болью и горечью внимал он уличающим интонациям Огнежки: в них звучала страсть. В конце концов он рывком поднялся с кресла, прошелся по кабинету из угла в угол, испытывая какое-то подмывающее, радостное ощущения бытия. Хотелось крикнуть, как некогда в лесу: «Живем!»

— Я преувеличиваю значение Гущи?! — негодовала Огнежка. — Да, поэм о нем не пишут. И даже очерков в лакировочном «Огоньке».. О Гуще вспоминают чаще всего в графе «убытки».

Огнежка достала из потертого спортивного чемоданчика брошюру в серой обложке. Отчет ГлавМосстроя за последний год. На одной из страниц скупо, в одном абзаце, сообщалось, что за один лишь год в Главмосстрое было разбито при разгрузке двадцать миллионов штук кирпича… Половину корпусов остекляли дважды.