Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Дед перебрался в Монтерей вскоре после речи Хрущева о «культе личности». Дома нас учили отличать Россию от Советского Союза, и, когда дети в школе дразнили Мишу «комми» или «Хрущевым», он их время от времени бил. В те годы он запросто дрался; теперь такое поведение жестко карается, тогда же оно воспринималось скорее как нормальное – мальчики нередко вместо слов прибегают к физической силе, а так как Миша был сильнее большинства своих сверстников, он этим пользовался, особенно если ему казалось, что с ним или с его более слабым другом поступили несправедливо. Взрослым он стал мягче, но несправедливости по-прежнему не терпел. Впрочем, он уже много лет избегает конфликтных ситуаций.

«Демьянова уха». М. Павлов. А. Пашин, М. Юнакова (1952)

Как и я, Миша ходил не только в американскую, но и в русскую школу, в которой устраивались детские спектакли (на фотографии они с Андрюшей Пашиным разыгрывают «Демьянову уху»). Он стал русским скаутом, где его прозвали „Соловьем-разбойником“, с одной стороны, за его богатырский вид, с другой – за конфликты со «старшими»: он, например, задавал ненужные вопросы о целесообразности староэмигрантских фантазий о возвращении в Россию. Миша становился американцем; его не устраивал клич «Будь готов!», на который скауты отвечали: «Всегда готов!» (имелось в виду – «за Россию»)[322]. В тринадцать лет он официально вышел из организации, написав начальству письмо, в котором говорилось, что он не готов отстаивать скаутские принципы, что он в той же мере американец, что и русский: если другие «разведчики» – я в том числе – воспринимали дискурс организации как чистую риторику, то Миша относился к ней совершенно серьезно.

Он всегда сопротивлялся начальству, если не видел в его действиях смысла. После университета он стал участником федеральной программы VISTA, учрежденной президентом Джонсоном для борьбы с бедностью в США как «домашний» эквивалент Корпуса мира. Мишу направили в чернокожий район Лос-Анджелеса, но он не поладил с местным руководством и в результате потерял работу. Такого рода инцидентов в его жизни было немало, хотя в целом он человек покладистый.

Постепенно Миша расставался с детскими представлениями о своей «русскости». У него стало больше американских приятелей, с которыми он дружит по сей день. Увлекшись спортом, в гимназии он стал капитаном футбольной команды[323], что не мешало ему хорошо учиться, а главное – облекало героической аурой и делало «объектом желания» красивых девочек. Несмотря на то что он был русским, чего никогда не скрывал, Миша принадлежал к самому уважаемому школьному кругу. Все шло как нельзя лучше; в каком-то отношении это был звездный период его жизни. Вместе с близкими приятелями он поступил в Калифорнийский университет в Санта-Барбаре, где закончил социологию. Красивая жизнь продолжалась, но после окончания возник вопрос о профессии.

Сложные поиски себя часто приписываются поколению американских семидесятников, тогда как шестидесятники прославились общественными акциями (в первую очередь за гражданские права чернокожих и против Вьетнамской войны), а также субкультурой хиппи. В действительности жесткого разделения между поколениями не было. Шестидесятник Миша искал себя, ведя богемный образ жизни: курил марихуану, баловался психоделиками, выпивал, занимался самоанализом, объездил Америку автостопом; ему везло с автостопом, и он любил говорить, что «бог автостопа его любит». Навещая родственников и друзей семьи – Шульгиных, перебравшихся на Восточное побережье Барских, – он время от времени погружался в знакомую ему русско-американскую среду. Вместе с отцом Миша ездил в Европу, они побывали даже на Афоне, главном центре православного монашества[324], который папу очень интересовал. (Забавно, что путь на Афон заказан не только женщинам, но и животным женского пола. Вот где запрет на прокреативный секс полностью соблюдается, а целибат процветает.) Они съездили и в Югославию, в папину «родную» Любляну, где Миша забрался на Триглав, самую высокую гору в Югославии.

Вернувшись в Монтерей, он устроился в Военную школу языков преподавать русский – для заработка, но хотел он быть художником. Миша любит вспоминать свое первое сознательное впечатление от цветных карандашей, где-то в возрасте пяти лет, когда он был буквально одержим различиями красок. Дома, однако, это намерение не поощрялось – в первую очередь отцом, помнившим о своем решении стать инженером из прагматических соображений, несмотря на страсть к истории. Но времена были другие; Миша поступил в Художественный институт Сан-Франциско и все-таки стал художником, причем очень даже неплохим. Он выставлял свои работы, дружил с другими художниками, в том числе русскими, но в Военной школе проработал до самой пенсии. Моей любимой стала серия его картин, изображающих свет на воде, в окне или – через окно – на стене или на полу. Одна из них висит в моей гостиной уже много лет, там же, где портрет бабушки Гуаданини. Возможно, под влиянием этих картин я увлеклась отражением света на самых разных поверхностях – всюду, где я нахожусь, я обращаю внимание на то, как в них отражается окружающий мир.

Михаил Павлов. Из серии «Отражения» (1980-е)

Михаил Павлов. «Блинчики по воде» (1990)

Монтерей славился фотографами; из самых известных – Эдвард Уэстон[325] и Энсел Адамс, с которым Миша был знаком. Его – Миши – первой женой (гражданской) была фотограф-портретист Марта Пирсон-Касанаве, в университете изучавшая русский язык и литературу, но избравшая другой профессиональный путь. Совместная жизнь и совместные проекты обогатили и его творчество, и ее. Марта сделала несколько портретов русских эмигрантов: из первой волны – харбинца Евгения Грядасова (Эжена Гарсона) и Михаила Хордаса, композитора и замечательного исполнителя русских романсов, из третьей – Бродского, Лимонова, ленинградца Гарика Элинсона. С ним и Грядасовым мы с Мишей дружили[326].

Martha Casanave. Семейный портрет (1977)

В конце 1970-х Миша с друзьями складывал на берегу океана скульптуры из камней, а Марта фотографировала: их сносило водой и ветром. Это была форма процессуального искусства, предметом которого являлись время и его разрушительная сила, но и сам океан, в конечном итоге сносивший созданные тотемные предметы – скульптуры и в действительности на них походили. Такое искусство не создает постоянных художественных объектов, а запечатлевает посредством фотографий и фильма быстротечные изменения. Мы с моим другом Кеном Нэшем[327], тоже художником, однажды участвовали в создании этих предметов, и тот день остался в моем мысленном фотоальбоме среди лучших воспоминаний. Одну из фотографий Марты Миша претворил в картину тушью, которая потом висела у меня в Санта-Монике. Ей также принадлежит наш лучший семейный фотопортрет, который был сделан за домом, где они тогда жили, – на стене гаража висят Мишины картины.