Том 7. Античный роман - Библиотека первая.

Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство! Пока он повторял: «Разбужу отца», – я подполз к нему и при очень слабом сопротивлении добился успеха. Он же, далеко не раздосадованный моей проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.

– Но ты увидишь, – заключил он, – я совсем на тебя не похож. Если ты чего-нибудь хочешь, то можешь повторить. Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок‹…› не удовлетворился простым повторением. Потому он разбудил меня вопросом: «Хочешь еще?» Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при сильном с моей стороны оханий и великом потении, получил желаемое, я, изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня тормошить, спрашивая:

– Почему мы больше ничего не делаем?

Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня будит, ответил ему его же словами:

– Спи, или я скажу отцу!

88. Ободренный этими рассказами, я стал расспрашивать старика, как человека довольно сведущего, о времени написания некоторых картин, о темных для меня сюжетах, о причинах нынешнего упадка, сведшего на нет искусство, – особенно живопись, исчезнувшую бесследно.

– Алчность к деньгам все изменила, – сказал он. – В прежние времена, когда царствовала нагая добродетель, цвели благородные искусства, п люди соревновались друг с другом, чтобы ничто полезное не осталось скрытым от будущих поколений. Демокрит, этот второй Геркулес, выжимал соки разных трав и всю жизнь свою провозился с камнями да растениями, силясь открыть их живительную силу. Евдокс состарился на горной вершине, следя за движением светил; Хрисипп трижды очищал чемерицей душу, дабы подвигнуть ее к новым исканиям. Обратимся к ваянию: Лпсипп умер от голода, не в силах оторваться от работы над отделкой одной статуи; Мирои, скульптор столь великий, что, кажется, он мог в меди запечатлеть души людей и животных, не оставил наследников. Мы же, погрязшие в вине и разврате, не можем даже завещанного предками искусства изучить; нападая на старину, мы учимся и учим только пороку. Где диалектика? Где астрономия? Где вернейшая дорога к мудрости? Кто, спрашиваю я, ныне идет в храм п молится о постижении высот красноречия и глубин философии? Теперь даже о здоровье не молятся; зато, только ступив на порог Капитолия, один обещает жертву, если похоронит богатого родственника, другой – если выкопает клад, третий – если ему удастся при жизни сколотить тридцать миллионов, Даже учитель добродетели и справедливости, Сенат, обыкновенно обещает Юпитеру Капитолийскому тысячу фунтов золота; и чтобы никто не гнушался корыстолюбием, он даже самого Юпитера умилостивляет деньгами. Не удивляйся упадку живописи: людям ныне груды золота приятнее творений какого-нибудь сумасшедшего грека – Апеллеса или Фидия.

89. Но я вижу, ты уставился на картину, где изображено падение Трои, – поэтому попробую стихами рассказать тебе, в чем дело:

Уже фригийцы жатву видят десятую

В осаде, в жутком страхе; и колеблется

Доверье эллинов к Калханту вещему.

Но вот влекут по слову бога Делийского

Деревья с Иды. Вот под секирой падают

Стволы, из коих строят коня зловещего,

И, отворив во чреве полость тайную,

Скрывают в ней отряд мужей, разгневанных

Десятилетней бойней. Спрятались мрачные

В свой дар данайцы и затаили месть в душе.

О родина! Мы верим: все корабли ушли,

Земля от войн свободна. Всё нам твердит о том:

И надпись, что на коне железом вырезана,

И Синон, во лжи могучий на погибель нам.

Уже бежит из ворот толпа свободная,

Спешит к молитве; слезы по щекам текут:

У робких слезы льются и от радости,

Но страх их осушил, когда, распустив власы,

Нептуна жрец, Лаокоон, возвысил глас,

Крича над всей толпою, и метнул копье

Коню во чрево, но ослабил руку рок,

И дрот отпрянул, легковерных вновь убедив.

Вотще вторично он подъемлет бессильно длань

И бок разит секирою двуострою:

Загремели доспехи в чреве скрытых юношей,

Загрохотав, громада деревянная

Дохнула на троянцев чуждым ужасом.

Везут в коне плененных, что пленят Пергам,

Войну закончат хитростью невиданной.

Вот снова чудо! Где Тенедос из волн морских

Хребет подъемлет, там вскипает гордый вал,

Дробится и, отхлынув, обнажает дно.

Так точно плеск гребцов в тиши разносится,

Когда по морю ночью корабли плывут

И громко стонет гладь под ударами дерева.

Мы оглянулись: вот два змея кольчатых

Плывут к скалам, раздувши груди грозные,

Как две ладьи, боками роют пену волн

И бьют хвостами. В море их гривы вольные

Налиты кровью, как глаза; блеск молнии

Зажег валы, от шипа змеи дрожащие…

Все онемели… Вот в повязках жреческих,

В одежде фригийской оба близнеца стоят,

Лаокоона дети. Змеи блестящие

Обвили их тела, и каждый ручками

Уперся в пасть змеи, стараясь вызволить,

Но не себя, а брата, в братской верности,

И за другого страх сгубил обоих детей.

К их гибели прибавил смерть свою отец,

Спаситель бессильный. Ринулись чудовища

И, сытые смертью, наземь увлекли его.

И вот, как жертва, жрец меж алтарей лежит,

Жалея Трою. Так, осквернив алтарь святой,

Утратил помощь богов наш город гибнущий.

Едва взошла на небо Феба полная,

Ведя за лучистым ликом светила меньшие,

Как средь троянцев, сном и вином раздавленных,

Данайцы, отперев коня, выходят вон.

С мечом в руках, вожди их силы пробуют,-

Так часто, Фессалийский конь стреноженный.

Порвавши путы, мчит, и развевается

Густая грива, и голова закинута.

Обнажив клинки, щиты сжимая круглые,

Враг начинает бои. Тот опьяненных бьет

И превращает в смерть их безмятежный сон,

А этот, зажегши факел о святой алтарь,

Огнем святынь троянских с Троей борется.

90. Но тут люди, гуляющие под портиками, принялись швырять камнями в декламирующего Эвмолпа. Он же, привыкший к такого рода поощрению своих талантов, закрыл голову и опрометью бросился из храма. Я испугался, как бы и меня не приняли за поэта, и побежал за ним до самого побережья; как только мы вышли из полосы обстрела, я обратился к Эвмолпу:

– Скажи, пожалуйста, что это за болезнь у тебя? Неполных два часа говорил я с тобою, п за это время ты произнес больше поэтических слов, чем человеческих. Не удивительно, что народ преследует тебя камнями. Я в конце концов тоже наложу за пазуху булыжников н, если ты опять начнешь неистовствовать, пущу тебе кровь из головы.

– Эх, юноша, юноша, – ответил Эвмолп, – точно мне в диковинку подобное обращение: как только я войду в театр для декламации – всегда толпа устраивает мне такую же встречу. Но, чтобы не поссориться п с тобою, я на весь сегодняшний день воздержусь от этой пищи.

– Да нет, если ты клянешься на сегодня удержаться от словоизвержения, то отобедаем вместе…

Я поручаю сторожу моего жилища приготовить скромный обед…

91…вижу: прислонившись к стенке, с утиральниками и скребницами в руках, стоит Гитон печальный, смущенный. Видно было, что на новой службе удовольствия немного. Стал я к нему присматриваться, а он обернулся и с повеселевшим лицом воскликнул:

– Сжалься, братец. Когда поблизости: нет оружия, я говорю от души: отними меня у этого кровожадного разбойника, а за проступок, в котором я искренне каюсь, накажи своею судью как хочешь. Для меня, несчастного, будет утешением н погибнуть по твоей воле. Опасаясь, как бы нас не подслушали, я прервал ею жалобы. Оставив Эвмолпа, – он н в бане не унялся и снова задекламировал,- темным, грязным коридором я вывел Гитона на улицу п поспешил в свою гостиницу. Заперев двери, я крепко обнял его и поцелуями вытер слезы на его лице. Долго ни один из нас не находил слов: все еще трепетала от рыданий грудь милого мальчика.

– О, преступная слабость! – воскликнул я наконец. – Ты меня бросил, а я тебя люблю; в этой груди, где зияла огромная рана, не осталось даже рубца. Что скажешь, потворщик чужой любви? Заслужил ли я такую обиду? Лицо Гитона, когда он услыхал, что любовь во мне жива, прояснилось…

– Никого, кроме тебя, не назначил я судьей нашей любви! Но я все забуду, перестану жаловаться, если ты действительно, но чистой совести, хочешь загладить свой проступок.

Так, со слезами и стонами, изливал я перед Гитоном свою душу. Он же говорил, вытирая плащом слезы:

– Энколпий, я взываю к твоей памяти: я ли тебя покинул, или ты меня предал? Не отрицаю и признаю, что, видя двух вооруженных, я пошел за cильнейшим.

Тут я, обняв руками его шею, осыпал поцелуями грудь, полную мудрости, и, дабы он не сомневался в прощении и в искренней дружбе, вспыхнувшей в моем сердце, прильнул к нему всем телом.